Вошли две ясырки, робкие, скорей забитые, не подымая глаз, принесли медный кувшин с водой и шитую красным утирку. Жена Зернщикова, полная нелюбезная женщина, лишь на миг мелькнула за дверью в своём бархатном кубильке[6], опушённом соболем, да так больше и не показывалась. Две ясырки, тихие и старательные, летали от печки к столу бесшумно, как листья по ветру. Выставили еду на медных блюдах, два серебряных кубка. Потом принесли кувшин с мёдом хмельным, кувшин с вином красным. На столе появилось домашнее печенье: кныш с мясом, творожные трубички и какие-то ещё, невиданные Булавиным, испечённые, должно быть, ясырками на свой, иноземный манер, кушанья. Зернщиков осмотрел всё, нахмурился, потрогал пальцем принесённое горячее мясо и потребовал принести ещё холодную ногу сайгака. Эту степную козу он убил сам на прошлой неделе и не мог не похвастать перед товарищем своей удачей степного гульбщика.

— Небось гульбой почасту занят? — спросил его Булавин.

— Да где там почасту! Единый раз только и вышел ныне в степь, да и то удача велика: ныне в степи и коза-то дикая стала редка, — говорил Зернщиков, разливая крепкое двойное вино. — Ныне все они, козы, разбежались, не стало им житья покойного.

— Это отчего же?

— Не стало им житья оттого, что людей развелось на Диком поле превеликое множество. Где им водиться-то? Скоро всех сайгаков передавят да перебьют, коз этих, и кабанов, и тарпанов переловят да переедят… Ну, подымай за встречу!

Зернщиков торопливо сдвинул свой бокал с бокалом гостя и выпил спешно, как в походе. Плотный, как и Булавин, но повыше его ростом, Зернщиков был человеком не по-казацки внимательным к себе, бережливым и с юных лет подзапасся здоровьем. После первого бокала он не забыл закусить и только потом подвинул еду к гостю.

— Бывало, этих самых тарпанов, что ныне ногайцы у нас за стенами продают, мы тут — да помнишь, поди! — косяками лавливали, лошадей по сороку зараз, а теперь…

Зернщиков махнул рукой, пожевал трубичек, но вспомнил про холодную ногу, набросился на неё с ножом. Нарезал крупными кусками, сыпнул соли и сразу налил по второму кубку, но прежде чем выпить, пролил на стол напёрстка с два двойного вина.

— Смотри! — сказал он.

Булавин смотрел, как Зернщиков вытащил кресало, высек огонь и поджёг синеватую лужицу.

— Горит! — воскликнул он.

— Крепкое вино, — подтвердил Булавин.

— А ты хотел в кабак идти. Там, в кабаке-то, целовальник разве такого нальёт? Ни в жизнь не нальёт! Он, как увидит, что казак подпил, так и тащит ему разведённого — всё равно-де не поймёт, а здоровей будет.

— Так это откуда? — прищурился Булавин. — Своё, что ли? Подпольное?

— А неуж я стану пятаки носить в кабак? Уж если на то пойдёт, так я лучше стану молоко пить, а кабацкого мне не надо. — Зернщиков остановил неподвижный взгляд зелёных, как у кошки, цепких глаз на лице гостя и серьёзно сказал, вырубив кривую морщину на переносице: — Это я тебе как друзяку своему говорю, понял?

— А ты во мне усомнился? — выпрямил Булавин спину.

— В тебе не усомнился, а только ныне по строгостям царёвых указов больно скоро можно башку потерять…

— А ты, дурак, говори больше каждому встречному да поперечному! — вдруг неожиданно взвизгнула жена Зернщикова, сунувшись в дверь. Слушала. — Вон сколько их ходит ныне по Дикому полю! Собирай всех в дом, корми, да пои!

— Цыц! Дура взгальная! — Зернщиков плеснул в неё вином из своего кубка, и баба убралась, лишь бряцнули, блеснув, серебряные мониста. — Оболью и подожгу! Ха-ха-ха!..

Его, как видно, взяло крепкое вино, и он с наслажденьем хохотал над каждой своей шуткой, не заботясь, смешно ли гостю.

Пили до глубокого вечера, и, сколько потом вспоминал: Булавин, Зернщиков всё время толковал ему о надобности верховым казакам и казакам запольных рек припугнуть царёвых посыльщиков, встать против их новых порядков.

— Ты не держи в сумнительстве ничего такого, Максимов не станет по царёву указу усмирять своих казаков. Что ему до верховых! А попугать прибыльщиков надобно. Помнишь, небось, как отважены были Кологривов с Пушкиным? То-то! А разве царь на тех казаков войска напустил? Нет! Тебе чего — мёду? вина? Ах, квасу! Эй! Квасу сюда!

Ясырка принесла квасу. Зернщиков обхватил её левой рукой и ощупал всё её дрожащее тело, как по осени щупают овцу, выбирая к резке.

Булавин ушёл спать на конюшню, в знакомую благодать свежего сена. Упал на пахучую шуршащую постель и долго слушал, как она, оседая, пошумливает, будто тающая пена…

Утром он проснулся, по своему обыкновенью, на рассвете. Не спеша спустился к лошади, осмотрел её и стал: собираться в путь. Теперь он не понимал, зачем остановился у Зернщикова, что он услышал от него ценного? Ну, выпили, ну, поговорили о том о сём, но никакого дела не придумали, никакой надежды не осталось на войскового атамана, на всю его старшину. «Вот разве Зернщиков поближе всех, но тоже боится прямо встать за бахмутских казаков — крутит вокруг да около, только и есть у него мыслей — подавай ему в верховых городках да станицах казацкие заброды с поджогами».

Зернщиков услышал ржанье чужой лошади, вышел проводить. В шароварах да в одной нижней рубахе, непричёсанный, неумытый, он крутил тяжёлой головой, покачивался и уговаривал Булавина выпить на дорожку для облегчения души. Прощаясь, Зернщиков обнял Булавина и неожиданно попросил:

— Кондрат! Давай поменяемся пистолетами!

Булавину совсем незачем было менять свой удобный короткий пистолет на длинный и тяжёлый, но ему было неловко не откликнуться на просьбу товарища. А тот просил слёзно:

— У меня сабля по рукояти в аккурат таким же каменьем выложена, вот и была бы у меня пара. Давай меняться, чего тебе стоит? А?

Булавин с сожалением достал из-за пояса пистолет и протянул Зернщикову. Руки их не встретились, и пистолет упал на землю.

«Худая примета», — почему-то сверкнуло в голове Булавина. Он первым наклонился и снова подал пистолет Зернщикову.

— Спаси тебя бог! Век не забуду! Бери мой-то, вот! Век не забуду! Заряд там? Хорошо…

Он прицелился в глиняный горшок на соседском плетне. Раздался выстрел — горшок разлетелся.

— Хорош! Тебе, может, денег в добавок? Не надо? Ну, тогда прощай!

Булавин отскакал саженей на сорок, оглянулся. Зернщиков стоял всё у тех же тополей, но не глядел в след, не махал трухменкой, как водится, а с наслажденьем рассматривал булавинский пистолет, добытый под Азовом у турецкого паши.

В городских воротах его остановили солдаты. Заставили спешиться. Осмотрели перемётную суму. Велели показать, сколько у него денег, спросили, откуда приехал, куда направляется. Булавин набрался выдержки и спокойно ответил, хотя рука рвалась к сабле. Кто когда осмеливался спрашивать, куда да зачем едет казак? А тут спрашивают, да ещё сыск творят. По какому такому великому делу?

За воротами у таких же, как он сам, только что осмотренных Булавин узнал, что ночью были насмерть порублены два прибыльщика-пошлиносборщика. Ему стало ясно, почему саблю его рассматривали и обнюхивали. Он вспомнил тех прибыльщиков на базаре, их спор со старым отчаянным казаком и решил: это его работа. Он изрубил прибыльщиков.

Никогда, казалось Булавину, он не выезжал из Черкасска с таким омерзеньем. После этого унизительного допроса, обыска, после наканунешних пустых разговоров с Максимовым и после ночёвки у Зернщикова, где он расстался с любимым пистолетом, душу его коробило будто грязной коркой, как бывало после неудачного дальнего похода, когда ни дувана тебе, ни ясыри, только зазубрины на сабле, стоны раненых да пустые сёдла порубленных в чужом поле казаков-односумов…

Булавин оглянулся и некоторое время ехал, глядя на Черкасск. Вот стоит он, вольный казачий город, будто Сечь, — тоже вокруг вода и укреплён так, что не сунется и большое войско, только нет больше в этом городе воли казацкой. От окриков стражи; от этих ненавистных треуголок, от париков, от синих кафтанов веяло кровной обидой и каким-то нехорошим, грозовым удушьем…