— Илья! — вдруг весело забасил Булавин. — Принеси-ко по кубку вина крепкого. Чего глядишь? Неси!

Зернщиков принёс вина, поставил перед каждым по серебряному кубку. Булавин облапил кубок левой рукой, топорща указательный палец, прищурил один глаз в ухмылке и вдруг вскинул голову, опалил обоих неистовым взглядом.

— Войсковой атаман! И ты, войсковой старшина! Слухайте сюда! — он выждал паузу. — Я прискакал, к вам с великой вестью, желанной для вас, как и для всего Дону Тихого. Слухайте! На девятый день октября, в ночи, убит князь Юрья Долгорукой!

Булавин медленно выпил вино. Поставил кубок на стол. Он видел, как задрожало вино в кубке Максимова.

— Чего одубели? Али вести не рады? Всё сделано, как уговаривались, теперь посидите, подумайте, а мне спасибо, Илья, за хлеб-соль! — к войску пора! — Булавин поднялся в полной тишине и уже с порога напомнил: Я буду ждать вас в верховых городках на вспоможенье. Помни, Лукьян Васильевич, клятву нашу! Без вас мне бояр не одолеть.

«Великому государю Петру Алексеевичу холопи твои донския атаманы и козаки и все Войско Донское челом бьют. В нынешнем в. г. 1707-м году по именному твоему в. г. указу велено ехать в козачьи наши холопей твоих городки полковнику князю Юрью Володимеровичу Долгорукову, для сыску новопришлых с 203-го году в те наши городки с Руси всяких чинов людей. О том же и к нам холопем твоим из военного походу из Люблина твоя в. г. грамота на Дон в Черкасской прислана. И по тому твоему в. г. указу и по грамоте мы холопи твои Войском Донским выбрав от себя из Войска знатных старшин Абросима Савельева, Ехрема Петрова, Микиту Алексеева, Ивана Иванова, Григорья Матвеева с товарищи, — и придав ему князю Юрью Володимеровичу тех старшин с войсковыми своими послушными письмы из Черкасского в верховыя казачьи городки отпустили. И ехол он князь Юрья Володимерович и при нем будучие афицеры и вышепомянутыя наши холопей твоих старшины рекою Северским Донцом по казачьим нашим холопей твоих городкам, розыск чинили по твоему в. г. указу совершенно. И как приехоли на речку Айдар в Шульгинской городок, и в том городке заначевали октября против 9-го числа, и в той в. г. ночи умысля своими злыми умысла проклятый вор и оогоотступник Трехызбянского городка Кондрашка Булавин, прибрав к себе токих же воров и изменников и богоотступников розных городков Козаков Ново-Айдарского городка Ивашку Лоскута да Филатку Микифорова, Гришку Банникова и иных многих гулящих русских людей человек с 200 со излишным, и в той ночи тайно пришод воровски в том городке разбоем разбили и ево князя Юрья Володимеровича и при нем будучих афицеров и салдат до смерти побили…»

Максимов сам понимал в грамоте немного и потому, диктуя, то и дело заглядывал на лист бумаги, зависая над плечом писаря войскового.

— А ты, я смотрю, ничем не хуже украинского войскового писаря, что у Ивана Степаныча Мазепы.

— Не-е! Левонтий Васильевич — наикращий в мире писарь. У него и буква и слог что по маслу катятся, а как станет…

Ладно, пиши дале! На то он и Кочубей, что у него всё по маслу катится! Пиши дале:

«…И мы, холопи твои…»

Верноподданническое письмо писалось от утра до обедни и после обедни до сумерек на полутора десятках листов, но так и не было закончено. Ефрем Петров, требовавший немедленной отправки войска против Булавина, грозил Максимову жалобой царю за промедленье. Войсковой атаман, оставив письмо, отослал всех по домам, заперся в горнице и сутки боролся со своими сомнениями, страхами, с сотнями безответных вопросов, сводившихся к одному неразрешимо трудному: как быть?

И вот теперь все дела, всё многотрудье Войска Донского — делёж царёвой казны по станицам, пересчёт казаков, снабженье их свинцом, порохом, сукном, досмотр за нарушеньем рыбных ловель, разбор драк, споров и сотни других дел, над которыми задумывался войсковой атаман со своей старшиной до убийства Булавиным Долгорукого — всё показалось сейчас ничтожно малым, суетносмешным перед наступившей вдруг суровой порой в жизни Дона. Так как же быть? Что делать? Желанье проучить Москву было всеобщим, а вот свершилось — ударил гром, никто не мог раньше предугадать силы его, его опасности. Во весь рост поднялся устрашающий призрак смерти.

В горницу поколотилась жена, но он не пустил её, более того — прикрикнул, но голос его сорвался, как у спугнутого петуха. Да, не оказалось в Лукьяне Васильевиче крепости духа. Он и сам не узнавал себя. Он ли это, некогда лихой казак? И он, и не он… Что сломило его? Когда успело выветрить широкую казацкую душу и каким ветром? Уж не за эти ли дорогие ковры и сабли в золоте, не за горы ли золочёного серебра, за кованые сундуки добра стал он, донской казак, смотреть в рот более сильным людям? А этот страх — неужели страх смерти? А может, это другой страх — страх расстаться с этим скарбом, с этим ублажающим душу повиновеньем казаков и атаманов, а может, вместе всё это опутало его по рукам и ногам? Максимов чувствовал себя растерянным, как в степи, в голой бескрайней степи перед грозой. Он чувствовал, даже видел, как заходит тяжёлая чёрная туча, и по мере приближенья её он терял уверенность перед этой неуправляемой силой. Только сейчас он понял, как опрометчиво судил он о силе войска своего, как неосознанно преуменьшал возможности государевых полков, занятых войной на западных границах. Он боялся их. Начав письмо царю, он вместо ожидаемого облегченья почувствовал страх, страх за то, что с каждой строкой письма он отходил от единственной спасительной силы, частью которой давным-давно был он сам, — от неукротимой воли Дона, от его многотысячного казачества. Домовитые интересы застили Максимову глаза, и, как ржавчина на саблю, залегла тлень на живую, пуповинную связь войскового атамана и простого казачества. Одно неосторожное движенье — порвётся та связь, и казачий Дон выдавит Максимова, как гной из здорового тела.

Максимов ходил по ковру в мягких чириках, зашвырнув в угол дорогой кафтан, раздёрнув на волосатой груди белую шёлковую рубаху. Тяжёлые вздохи атамана стали похожи на тихие стоны. Порой он плевал прямо на ковёр, чувствуя во рту могучий запах земли, прикушенной из руки Булавина. Теперь, когда начатое письмо царю уже лежало на столе, Максимов и завидовал бахмутскому атаману, и ненавидел его за решительную руку, за знанье своего места на Диком поле, и боялся его. Сколько у него станичных атаманов — не счесть, а приедут такие, как Булавин, Некрасов, Голый или Павлов с Драным, не знаешь, как с ними говорить. Смотрят — как сверлят. За спинищей у каждого тысячи горлодёров стоят, любой башку сложит за своего атамана, не то, что его, Максимова, старшины. Эти слово скажут — себе, дьяволы, льготят, и всё же нет у него иной надежды.

Из этих сомнений, из этого месива незаконченных мыслей родилось решенье: забыть о переговорах с Булавиным, собрать понизовое войско и, пока повстанцы не сильны, разбить их и тем оправдаться перед царём, подтвердить ему верную службу, а за это пожалует царь старожилых — оставит им вольности. Не стал же Долгорукий высылать беглых из богатых домов в Черкасске!

Решенье пойти на Булавина, вопреки их взаимной клятве, не смутило Максимова. Его угнетало иное. Он опасался: попадись Булавин в руки людей Долгорукого, и тогда если не под пыткой, то по злобе расскажет он про их совместный уговор против Долгорукого, а это — верный конец. Поэтому делом важности самой первостатейной он считал не только разгром булавинцев, но и убийство самого атамана. Мёртвые не говорят.

Вечером другого дня Максимов на кругу объявил о походе против бунтовщиков. Сбор войска — на другое утро.

С утра Максимов выстоял в церкви службу, а когда выходил, то заметил, что кандалы Разина, прибитые к стене церкви, украшены последними осенними цветами, и люди, вместо того чтобы шептать слова анафемы, как требовала того церковь, смотрели на кандалы светло и торжественно.

«Разум от них отринуло! То ересь завелась! Времена-а…»

Второй неприятностью было известие старшины Петрова о том, что казаки не хотят идти на Булавина. Учиняют промеж себя круги и шумят кто во что горазд. Из пятитысячного населения Черкасска вышло на майдан человек с двести самых отъявленных домовитых казаков, возлюбивших Москву за большое жалованье и покой от беспоходья. Максимов срочно разослал старшин к калмыкам и татарам, бывшим на службе у Войска. Только через два дня собрал он отряд и, отслужив молебен, выехал в степь, держа направленье на верховые городки, где, по доносам лазутчиков, медленно двигался и сбирал силы Булавин.