— А может, к шубе признался? Нет? — вызывающе наглел Рябой.

Шереметев не мог признать шубу. То была шуба Горчакова.

В ночь перед казнью солдата многие участники мятежа покинули город и вышли к слободам. Туда же ушли все солдаты-повстанцы, уж им-то незачем было испытывать судьбу. Рябой через своих велел идти им к Балдинскому острову.

На другой день в толпе замелькали приворотные письма. Солдаты Шереметева, построенные для казни, перешёптывались, а в задних рядах и просто передавали те письма из рук в руки. В тех бумагах говорилось, как хорошо жить в Заволжьи, на Тереке, на Дону. Писал кто-то из солдат-повстанцев…

Казнь получилась никудышной. Из ворот Кремля выволокли пень, потом вывели из подвала отговевшего солдата. Сержант Щепотев прокричал по бумаге указ, и солдату дали целовать крест.

— Братцы! Солдатушки! Попейте волюшки! — крикнул солдат.

Ему торопливо, нечисто — в два удара — отсёк голову заплечных дел мастер Ерофей Кошелев, пьяный, вислоротый, пришедший с Шереметевым из Казани. Рябой стоял близко и угрюмо смотрел на его мокрые, красные, как раздавленный перец губы, выпяченные из бороды.

— Анчуткин ррог! — услышал вдруг Рябой в тот момент, когда Ерофей ударил по шее второй раз.

— Кондратей Офонасьевич! И ты тут?

— Вот и попадись такому, — кивнул Булавин вместо ответа, — он тебя, как баба дикого гуся, станет резать с утра до ночи.

— Хоть бы на своих учился, вон у них шеи-то какие! — повысил голос Рябой, кровяным белком поводя на Шереметева и офицеров.

— Он и на нашем брате руку набьёт, — прогудел Булавин.

Рябой посмотрел на озабоченное лицо Булавина, на шрам на щеке. Согласился:

— Ныне время такое, атаман. Ты про что думу держишь?

Булавин вышел из толпы, надел шапку.

— Вот оно, дело-то, Иван… — он кивнул в сторону пня. — Так нельзя-а-а… Их тут всего шшапотка была, а бояры вон сколь полков прислали. Они наших казаков ждали, да разве Максимов пришлёт!

— Иуда наш войсковой атаман! Попадись он мне, я бы его… — Рябой схватился за рукоять сабли, торчавшую в раскиде шубы. — …до седла бы развалил!

У ворот города уже ставили караул. Рябой почуял, что это не к добру, и пронзительно свистнул. Местах в семи отозвались ему таким же свистом. Вскоре у ворот скопилась его вольница, напёрла, надавила — смела стражу солдат, охотно отбежавших в сторону.

— Пойдём к нам! Во-он наш стан! — показал Рябой.

— Меня ждут. Ехать надо.

— А лошадь? Возьми у меня!

— Лошадь тут, поблизку, в слободе, — Булавин поправил шапку, посмотрел на дорогую шубу Рябого, на его людей — кое-кого он узнал, да и они помнили Булавина по ночёвке в степи — и сказал: — Весной да летом можно и распокрывши казаковать, а вот к зиме всем вам по ладному зипуну надобно будет!

Он подмигнул и заторопился к слободе. Прошёл дюжину шагов, оглянулся на оглушительный свист и увидел: машут ему шапками.

— Кондрат! В степу Вокунь рыщет. Видал его. Гутарил, будто с Бахмута твой беглый ушёл куда-то к Шульгину колодцу! Чего? Не был ещё? Прощай! А коль Сеньку Драного увидишь, скажи, что я богат ныне, зараз долг отдам!

Из ворот города выплеснула небольшая толпа пеших. Закачались стрелецкие шапки, засинели приталенные кафтаны. Булавин приостановился, увидав и солдатские треуголки.

— Братцы! Казаки! Люди добрые да православные! Возьмите нас с собой! — взмолились они, оглядываясь на ворота. — Нету житья!

Подбежали и все скопом кинулись в ноги Рябому. Рябой стоял в своей дорогой шубе, распаренный, величественный, в дорогой собольей шапке с белой проседью-звездой. Горчаковской шапке.

— Да как же мы вас возьмём с собой, коли вы нам не пара? — подмигивал он своей вольнице. — Мы смотрим в небо, а вы — в земь! Кто с нами — тот в небо смотрит. Казак — сокол!

Стрельцы хоть и поутратили свою стать в ссылке, но шевельнулась в них гордость былая. Поднялись, оббивая грязь с колен.

— Да возьми ты их, Иван! На Дону места хватит!

— Нет! У меня прогон со своими в верховые станицы лёг, к атаману Хохлачу. Голый меня туда посылает!

— А где он?

— А тут, недалече! Супротив Балдинского острова стоит. Опоздал в Астрахань-то, вот и встал тоску поразмыкать! Пусть они к нему идут! Тут версты две с гаком! — кричал Рябой издали.

«Ах, молодец Голый! Молодец Микита!» — думал Булавин, направляя коня на запад, куда он ездил уже третий день подряд.

Верстах в двенадцати от Астрахани Булавин ждал оговорённой через посыльных встречи с терскими казаками, но они не приехали и на третий день. Засветло Булавин погнал коня назад, за Астрахань, где напротив Балдинского острова раскинул стан Микита Голый. «Астрахань пала — терчане передумали», — решил Булавин.

Близ Астрахани в пустынной степи встретились два всадника — выплыли из вечернего тумана, как из воды. Вспомнилось, что не так давно, только в другом месте, на Дону была такая встреча, кончившаяся мирно. А что сейчас?

— Эге-гей! — окликнул Булавин.

В ответ, как и в прошлый раз, — ни звука, лишь послышалось, как лязгнула чья-то сабля, а может, показалось… Это снова были калмыки — видно стало по кривой посадке, — однако на этот раз всадники не разъехались на обе стороны, как бы обжимая встречного, да и бег их лошадей был торопливый, целеустремлённый. Вот уже они были совсем рядом. С сёдел свешивались толстые, деловые верёвки, совсем не похожие на арканочные.

«Эти по делу торопятся…» — с облегчением решил Булавин и, поравнявшись, приподнял над головой трухменку.

Встречные не подняли рук, но один из них повернул голову и будто кивнул в ответ.

Не раз приходилось замечать, что волнение седока передаётся лошади. Поволновавшись сам, Булавин взвинтил и лошадь. Она и дальше беспричинно дёргалась, сбивала шаг и вскоре так уморилась, что к стану Рябого еле приплелась.

Волга открылась с высокого правого берега широко и неожиданно светло. Среди чёрной весенней земли, среди сумерок, она вылавливала весь свет, что ещё сочился из потухающего неба, и поблёскивала лёгкой волной, и играла вся в длинных прохватах прибрежных теней. Горели костры. От камышовых отмелей стреляли.

Как только Булавин спустился глубокой промоиной к берегу, плотная, пахнущая дымом и потом толпа тотчас окружила его. Он не видел Голого и не мог поручиться, его ли это стан. Никто не узнавал его, да и мало кто видел и слышал его разговор с Рябым у астраханских ворот. А тут набежало сотни полторы. Он не рискнул спешиться и с седла рассматривал незнакомых ему людей. Это были гулящие люди. Из беглых. Это были прошатаи-первогодки, оставившие где-то семьи, или вовсе неженатые — бурлаки. Булавин знал этот безрассудно смелый, опьянённый волей народец. Особенно он опасен не сейчас, а по осени, когда все они, сжившись за лето, опасаясь потерять свою главную силу — единство, мечутся по степи в поисках зимнего пристанища, шумя и жаля, как осенние мухи. Сейчас они тоже были не ангелы: разожжённые Голым на подмогу Астрахани, они не выплеснули себя — опоздали на помощь…

— Птица степная про нас пожаловала! — крикнул кто-то.

— Ощиплем! — обещали тут же.

— Не страшится жизни отбыть! — подходили с оружием.

И вот теперь, когда уже не было никакой возможности вырваться отсюда и уйти, он с непонятным для самого себя спокойствием, почти отрешённостью к своей судьбе угадал по выкрикам, по одежде, по лицам, что этот полудикий людской табун, мечущийся по степи, крепко сбился из разных по крови и вере людей. Это было удивительно и ново даже для него, Булавина, считавшего Дикое поле родным домом. Он понимал теперь, что в этом большом и неустроенном дому наступали независимо от хозяев большие перемены. Что делать? Видно, приходили новые времена…

— Он приехал за караул нас брать! Из Астрахани!

— Ой, страшно!

— Помрём в сей же час!

— Не журысь, брате, мы з ним ще потягаемся!

Уже десятки рук трогали эфес сабли, пистолет, сапоги, стремена. Кроме людей поволжских земель тут мелькали лица калмыков, темнели усами крестьяне украйных земель, немало было казаков. По голосам русских людей он узнавал, что пришли они с воронежских, московских, новгородских и даже северных земель. Порознь ему приходилось встречаться со всеми, но чтобы увидеть всех вместе — такого ещё не бывало. К тому же в толпе среди зипунов мелькали шинели солдат, стрелецкие кафтаны. Один солдат пробился к лошади Булавина и полез в перемётную суму, где было всего лишь сухое пшено на случай ночёвок в степи.