«Изюмец! Изрублю!» — скрипнул зубами и хлестнул лошадь.

Теперь он ясно видел цель и понимал смысл своего выезда в степь: то была не злоба на жену, не отчаянье от потери атаманства, не месть за увезённое сено — то было всё вместе, и ещё все те обиды, что накопились за последние годы от бесцеремонных царёвых людей, обиды, заставлявшие казаков хвататься за сабли, бросать свои курени и опасаться за самое ценное, чем дорожил человек Дикого поля, — за свою жизнь, за волю.

Гарцевавший впереди приостановился, заметив, должно быть, скачущего на него, потом вдруг дико взвизгнул и рванулся навстречу во весь опор. Булавин услышал лязг стали и с расчётливой неторопливостью вынул свою саблю, пригибаясь к гриве лошади и напрягая зренье. Примеряться и раздумывать было некогда. Встречный летел с таким нахрапом, что нельзя было медлить ни секунды. Вот уже пахнуло по́том чужой лошади, послышался утробный выкрик врага, совсем рядом выросла поднявшаяся в стременах фигура с откинутой назад рукой, изготовленной для страшного удара. Булавин вмиг оценил своё положенье: он уже не успевал, не имел времени для замаха, поскольку его сабля была коварной хитростью опущена вдоль бока лошади, с тем чтобы нанести удар незаметно, сбоку, но хитрость эта запоздала. Налетевший на него всадник уже выхаркнул воздух, вкладывая всю силу в удар, и этот удар Булавин тотчас ощутил. Он подставил лезвие своей сабли, инстинктивно откинулся немного влево, но в ту же секунду понял, что запоздал с ответным ударом: лошадь пронесла его мимо цели.

— Анчуткин рррог! — прорычал Булавин, разворачивая лошадь, до боли в шее повёртывая голову назад, чтобы не упустить своего вражину из виду.

— Атаман! — вдруг услышал он знакомый голос.

— Я те, анчуткин…

— Кондратий Афонасьич! — снова тот же голос, не то с обидой, не то с налётом злобы.

Всадник тоже развернулся и ждал саженях в шести.

— Это я, Рябой!

— Ивашка? — с недоверием переспросил Булавин и, не опуская сабли в ножны, подъехал вплотную.

Ивашка Рябой сидел в седле поникший, сгорбившийся. Видимо, он только что вложил все свои физические и душевные силы в эту ночную встречу, и ошибка, случившаяся так некстати, совершенно надломила его.

— Как узнал? — спросил Булавин.

— Как узнал тебя? По ругани: «анчуткин рог» — кричишь. Как тут не узнать!

— Почто бабу извёл? — спросил Булавин.

— А ты будто не ведаешь!

— Не верю слухам.

— Изюмцы бабу мою на сенокосах изловили — развоздрили казацку честь…

Рябой вздохнул, но вздох этот был похож на стон.

— Говорили тебе в прошлые годы, когда ты к нам на Бахмут пробился: не бери в жёны турчанку. Так нет.

— Тут и нашей не выкрутиться… Ай, да что теперь! — махнул рукой Рябой. — Теперь у меня одна заботушка: как бы побольше изюмцев с саблей повенчать!

Он распрямился, видимо, злоба снова подымалась в нём, силы, что выплеснулись из него в горячке короткой схватки, возвращались опять. Он смотрел в сторону дрожавших вдали огней, будто забыв про Булавина и, наконец, как бы решившись на что-то, дёрнул поводья.

— Стой! — Булавин схватил левую руку Рябого, в которой были зажаты поводья, потянул назад и остановил лошадь. — Ты чего это надумал?

— Не успокоюсь, атаман, пока…

— Там изрубят тебя в куски.

Булавин хотел сказать также, что он уже не атаман, но это было неважно в столь серьёзном разговоре, и он промолчал.

— Что мне! Одна голова не бедна, а бедна — так одна, кто по ней плакать будет?

— Не дури! На всё терпенье иметь надобно, — заметил Булавин.

— Что толку в терпенье твоём? Потерпишь — привыкнешь. Нет уж, лучше я…

— Есть толк и в терпенье: терпит квашня долго, а через край пойдёт, не уймёшь! Так-то ныне и у нас на Дону…

— Да не могу я! — вскричал Рябой. — Душа онемела, что отмороженная! Ну!

Булавин молчал, но всё ещё крепко держал руку казака.

— Пусти, атаман!

— Погоди, Ивашка. Погоди чуток… Вот чего я надумал: поедем к солеварням, авось отогрею я твою душу грешную. — После этих слов распрямился в седле, спросил: — Караул есть?

— Я голоса ныне слышал, — ответил Рябой, ещё не понимая, но уже заранее поддаваясь булавинской затее.

— На чьих колодцах голоса?

— На наших, навроде.

— Всё едино, поедем через наши. Только тихо!

— Чего надумал? — Рябой сунул бороду прямо в грудь Булавину.

Булавин промолчал.

По знакомой дороге пустили коней рысью. Спустились в лощину. Повеяло сыростью, холодом скатившегося в низину тумана.

— Осень… — вздохнул Булавин.

Он произнёс это негромко, слегка повернувшись к Рябому, приотставшему на полкрупа лошади, да и сказано это было не от охоты говорить, но по привычке атаманской, дабы отвлечь казака от тяжёлых, а может, и безумных мыслей.

Рябой не ответил. Не такое у него было настроенье, чтобы замечать, что делается в природе. Нынче ему было всё равно.

Лошадей привязали в низине, затем ощупью поднялись по склону и сразу, ещё по отсветам на земле, заметили костёр. Огонь, казалось, был очень далеко, будто на краю земли, но это первое впечатление от небольшого огня в ночной степи было обманчивым, поэтому опыт старых степных жителей тотчас подсказал им, что стража близко.

— Это где же? У какой сковороды? — спросил Булавин шёпотом, но шёпот его был так басист, что даже Рябой осадил его:

— Ты потише! У окуневской сковороды пристроились, антихристы!

Близ костра не было видно никого. Судя по дотлевавшим угольям, стража там приморилась и дремала.

— Сколько их? — спросил Рябой как бы сам себя, но ему ответил Булавин:

— Сколько бы там ни было, а трогать не станем.

— Мне их достать вот как охота! — не унимался Рябой.

— Тихо! — повелительно буркнул Булавин.

Они обошли костёр стороной. Миновали свои бывшие солеварни и очутились перед бревенчатым забором, закрывавшим солеварни Изюмского полка. Половина этих солеварен была присвоена Шидловским в пользу казны ещё в прошлые годы, а половину, если не больше, изюмцы настроили вновь — нарыли колодцев и вываривали соль для себя.

— Никого тут нет, — заметил Булавин.

— Кому тут быть!

Прошли вдоль бревенчатых надолбов, пробуя брёвна, но забор-остен был врыт надёжно. Нашли лишь одно слабое бревно, но и то пришлось раскачивать. Рябой вынул саблю, отрыл из-под бревна землю. Бревно наклонили наружу, и Рябой первым пролез в узкую дыру. Булавину это не удалось.

— Уж велми толст ты, Кондрат! — хмыкнул Рябой.

Он подрыл ещё одно бревно, но вытаскивать не стали, лишь отвели в сторону, наклонили. Когда оба были на солеварнях, Рябой, к которому в минуту опасности вернулось самообладание, сам предостерёг атамана:

— Не потерять бы выход, а не то забегаем ровно зайцы по степи.

Рябой всё ещё не догадывался, зачем они пришли на солеварни изюмцев, и только после того, как Булавин начал дёргать с крыш навесов сухой бурьян, всё ему стало понятно.

— Чую, дёгтем пахнет! — радостно потянул он носом.

С охапкой сушняка он ушёл в темноту и не ошибся: по запаху нашёл бочку с дёгтем. Теперь они весь сушняк обмакивали в дёготь и разбрасывали вдоль построек, под самые стены. Подлили дёгтю под навесами, под поленницами дров, штабелями уложенными вокруг. Не забыли и кладовые для соли — плотные, добротно сделанные помещения.

— Посветлело, — прошептал Рябой.

— Ночь ещё, а посветлело.

Край неба, но не в той стороне, где обычно ожидался рассвет, а много правее — над тем лесом, где остался булавинский покос — налился непонятно откуда взявшейся робкой белизной. Они смотрели туда и не сразу поняли, что это подымался месяц.

— Не вовремя выходит, — фыркнул Рябой.

— Теперь уж чего ахать! Теперь наш свет на полстепи засветит.

С этими словами Булавин вылил остатки дёгтя на настил, под дверь кладовой.

В ту ночь охрана, выставленная полковником Шидловским, стояла только на бахмутских солеварнях. Это было сделано с тем умыслом, что если нападут бахмутские казаки, то можно будет раньше предупредить остальных людей, которые смогут подоспеть уж если не к бахмутским, то, во всяком случае, к своим солеварням. Допоздна не ложилась охрана спать. Это их костры видели из степи Булавин и Рябой. Но теперь, под конец тревожной ночи, все улеглись. Спала даже охрана самой ближней к Бахмуту окуневской сквороды. Булавин подумал: стоило только пустить Рябого на спящих или не встреть он его в степи быть всем сегодня изюмцам-охранникам порубленными. Рябой тоже это понимал и, навёрстывая упущенное, страстно готовил поджог.