— Сам ты осёл! — зыкнул Окунь, предупредительно подавшись по стене печи в сторону от Драного.

— Я не осёл. Я грамоту знаю лучше всех вас! Ну, премудрый, давай азбуку!

— Бери.

— Не то! Гутарь мне любую букву, а я тебе разверну её.

— Сам гутарь и сам разворачивай!

— Ишь ты каков! — хитро прищурился Драный. Добро! Слухайте мою азбуку! Перва буква — Аз.

Аз — аз есьм наг и бос, голоден и холоден и всем недостаточен, брюхо тощо, и поисть нечего. Смешно? Дальше пойдём!

Буки — буки, дайте мне деньги в руки, я сам распоряжусь и за водочкой отпущусь.

Веди — ведаю, что у некого человека есть много всего, да у меня-то нет ничего.

Глагол — глаголил человек — денег обещал, да обманул.

Добро — добро бы он сотворил, когда бы слову не изменил.

Есть — есть у некого боярина в гаманке денег много, да беда: не ведаю, как залезть. Ну как, Вокунь?

Окунь держал семь загнутых пальцев.

— Семь букв и я ведаю, а ты вот дальше гутарь.

— Слухайте дальше!

Люди — люди, вижу, богато живут, а голым ничего не дают.

— Микита Голой и сам возьмет! Он долг-то тебе вернул? — встрял Окунь.

— Не твоего ума дело! А за Микитой не пропадет, понеже он не мирской человек, а казак! Рябой больше должен — тоже отдаст!

— Я слыхал, что Голый Рябого пригрел у себя, будто ныне ходят они по Придонью, казаков приворачивают к нашему делу, — заметил Соколов.

— Ты, Соколов, тут сидишь, а многое ведаешь, — посмотрел на него Драный. — Тут не азбука: не каждую букву выговаривать надобно… Ну, слухай, Вокунь, дальше!

Зело — зело я живу хорошо и славно и во всем поправно: пообедать нечего, а повечерять — и не спрашивай!

— Дале Рцы идут! — подсказал Окунь.

— Пусть Рцы!

Рцы — рцы мне, друже мой, как впредь станем проживати и от кого денег добывати, коль на море ходу нет?

Твердо — твердо слово русака, а не исполнит — в нос кулака!

— Ты не к ряду азбуку строишь, — заметил Соколов.

— Не к ряду, да складно — и то ладно! Дале я ставлю Фому:

Фома-поп да дьяк Федот живут хорошо: женщин кают бесплатно, а казака да мужика и за деньги не хотят.

Щёголь — щёголи да щеголихи платьями щеголяют а брюхо тоще.

Пси — пси едят кости, кошки — мышей, а ленивые жёны только копят вшей!

Булавина кольнуло упоминание о жёнах. Анна была у него чистюля и у печки сноровиста, всего, бывало, настряпает. Занесет, случалось, ясырка какое-нибудь новое блюдо заморское в чей-либо курень — Анна уж там. Всё распробует, расспросит, а домой придёт — сама сделает… Где-то теперь они с сыном?

— Ты опять опустил букву — Ю! — послышался за полстью голос Соколова.

— С чего ты взял, что опустил? Я её на конец припас! — Драный выдержал паузу и каким-то иным голосом, не побаской, а неожиданно серьёзно сказал:

— Юда — Юда Христа продал за деньги, а мы братию — за так!

Тихо стало в курене. Кто-то среди неловкого молчанья заскрёб кресалом, стал прикуривать. Булавина тоже задела эта тишина, в ней вроде висело что-то нехорошее.

— Вокунь! — позвал он устало. — Выдь к лошадям на час, задай сена!

Немного погодя вышел и он на волю. Караульный казак сидел на охапке сена у самых дверей. Его тяжёлый бараний тулуп бугрился в сумерках.

— Не спишь? — спросил Булавин.

— Не сплю, атаман, — послышался голос пушкаря Дыбы. Он выходил Ременникова, переправил его к родне под Пристанский городок, а сам отыскал Булавина.

— Не слышно — из Сечи никто не прискакивал?

— Никто будто не прискакивал, атаман.

Над Кодаком улеглись метели. Всё чаще и чаще выстаивались ясные ночи, звёздные, ядрёные, с хрусткой зернью февральского снега. В этот поздний час на преисподне-чёрном небосклоне, в тяжёлой стороне Бела города, заваливался ковш Медведицы, и Булавину второй раз за этот вечер вспомнились Анна с сыном. Там они — по последним слухам — в Белом городе за караулом сидят, ни в чём не повинные, и этот ковш наклонился над ними, будто собрался напоить их…

«Пора свистать казаков. Пора!» — подумал он, отгоняя невесёлые мысли о семье. Он представил, как пойдёт по украинным городкам, прибьёт к своему воинству побольше украинных казаков и запорожцев, а потом, по первым проталинам, сольётся с донскими казаками.

После душного и тесного куреня дышалось морозным воздухом легко. Думалось широко, вольно. Он уже видел тяжёлые тучи всадников, слышал, как дрожит под конными полками весенняя степь от Днепра до Дона и от Дона до Волги, а от Волги до Яика и дальше на восход. Видел, как с юга идёт та же волна — от Терека до Воронежа, до Тамбова и до самой Москвы…

«Ну, воздастся вам, боярское племя! Будут наши сабли на ваших шеях!» — прошептал Булавин.

Дыба ворохнулся под тулупом, но не понял, что проворчал атаман, и снова поёжился:

— А звяздо ныне, ох как звяздо! Должно, поморозит.

— Ничего, скоро потеплеет, — спокойно ответил Булавин.

К перемене погоды у него начинала поднывать порубленная левая рука и кость на лице, тоже слева. Он давно ждал этого.

Азовский губернатор Иван Толстой не верил, как многие, в разгром булавинцев Максимовым в минувшем году. Он напряжённо следил из Троицкого за всеми движениями повстанцев. В феврале он уже знал, что Булавин на реке Вороне построил крепостцу и, живя там, обрастая голутвенным казачеством, рассылает оттуда во все концы свои прелестные письма, от коих вред больше по станицам, чем от воровских горлодёрных кругов. И отчего это писаное слово весит на Руси больше живого? Ещё беспокойнее стало в марте. Голицын писал царю, что Булавин появился около Новобогородицкого, что уже взят городок Теплинский и нависла угроза над украинными городами. Из Москвы пришли слухи, что Булавин ведёт переговоры с белогородской ордой, с ногайцами, с калмыками, с горскими черкесами, и те изготовлены для совместного выступления. По всей белогородской черте не было надёжности в городах. «Экие неразумные люди! — думал Толстой, кривя свои татарские брови, вскинутые, как у брата, к вискам. — Отдали бы вору его волчицу и детёныша — и поуспокоился бы небось…» Но, думая так, Толстой одновременно противился этой мысли, боясь, что Булавин, заполучив жену и сына, повернёт на юг, на Черкасск и на Азов, где десятки тысяч ссыльных и работных людей только и ждут этого.

В марте тучи сгустились: сначала пошли слухи, а потом стали приходить и грамоты о том, что Булавин уже в самом центре смуты — на реке Хопре, в Пристанском городке. От Пристанского пошли прелестные письма Булавина, страшнее прежних, и потекли они по Хопру, по Медведице, по Северному Донцу, по Чиру, и по всем запольным рекам, и по самому Дону вверх и вниз. Иван Толстой, считавший ранее, что жить в Троицком, под боком у казачьей столицы, безопасней, теперь переехал в Азов, но и там нужен глаз да глаз…

25 марта он вынужден был послать отписку в Разряд на имя самого государя. Писал в день отъезда из Троицкого в Азов:

«Великому государю Петру Алексеевичу холопи твои Иван Толстой с товарыщи челом бьют…

Вор Булавин ныне на Хопре в Пристанской станице стоит собранием, а письма он Кондрашка прелестные от себя посылает по городкам под смертною казнью, а полковников и знаменщиков выбрал неволею и хвалитца он Кондрашка итти конною и судовою силою на остров к ним войску в Черкасской, а они Правоторовскою станицею сидят от него Кондрашки в осаде с великою нуждою, да он же Кондрашка послал от себя посольщиков своих в Донецкую станицу за пушками и за твоею великого государя казною; и по тем ведомостям, чтоб по твоему, великого государя указу отпустить к ним, Войску, конной службы казаков и крещеных калмык воинским поведением и мозжер с ядры, и к нему мастеров…»

Толстой представил, как исказится лицо царя при упоминании о присылке войска с пушками — досуг ли присылать, когда швед под боком ходит? — но написать такое Толстой счёл своим долгом.

«…Розсылали по реке Хопру и по Медведице и по Бузулуку письма, по всем станицам, чтоб изо всякой станицы съезжались лутчих людей по 20-ти человек в Пристанской городок на совет. И как из тех станиц съехались и учинили круг… И в том кругу он, Кондрашка, стал прибирать себе старшин и полковников, есаулов и знаменщиков… И в том кругу выбрав Лучку Хохлача с товарищи, человек со-100, послали под Танбов для отгону государевых драгунских лошадей…»