Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Толстой повздыхал и после этой фразы. Тяжёлая обязанность писать царю неприятное, а надо.

«…Рекою Хопром отпущены были в Азов плоты, и он Кондрашка Булавин с товарищи на тех плотах начального человека убил до смерти, а загонщиков человек с 200 забрал в неволю с собою…»

С утра до обедни сидел Толстой, но выкорпел письмо, а в конце приписал:

«Раб твой Иван Толстой.

Из Троецкого марта 25 дня 708-го года».

Вся тяжесть войны против Булавина ложилась на него, Толстого, с него спросит царь и совет и действие, а случись неладное — он же, Толстой, обронит свою голову: вспомнит государь его прежние шатости…

События нарастали стремительно. Доходили слухи, что атаман Хохлач, пролетая со своей конницей — а он посадил на отогнанных царёвых лошадей всю голытьбу свою, — передвигался по Тамбовскому, Козловскому, Усманскому, Борисоглебскому и даже Воронежскому уездам, объединял, вбирал в себя отдельные восстания и, ещё более окрепнув, увлекал за собой тысячи и тысячи крестьян, работных людей и даже солдат. Полковниками в войске Хохлача были простые люди с царёвых лесных повалов. Они вели свои сотни. Горели деревни, были разорены предместья уездных городов и города Боброва, рядом с которым по реке Битюгу лежали огромные земли Меншикова. Такой же участи дождался город Борисоглебск. Повстанцы держали под прицелом Москву, но надо было оградить тылы, и Булавин, собрав большое войско, двинулся в конце марта на Черкасск.

Теперь всё должна была решить встреча полков Войска Донского и повстанческой армии. Если, думал Толстой, победа будет на стороне Максимова, то восстание легче будет задавить с двух сторон — с юга и с севера. А если… Толстой стал реже получать письма в Азов и снова переехал залив у Таганьего Рогу и по реке Миусу поднялся на бударе к Троицкому — ближе к большой войне на Дону, хоть и опасался за свою голову. Из Азова он послал на помощь Максимову несколько отрядов, рискованно оголив и стены города, и охрану ссыльных. К Черкасску была послана Толстым и калмыкская конница. Прикинув соотношение сил, он понял, что у Максимова их больше намного, что он должен разбить Булавина, но по опыту знал, что война не подчиняется арифметике. Он знал только, что сделал всё возможное и повлиять на исход предстоящего сраженья больше не мог. До встречи Булавина и Максимова, до столкновения двух сил оставались считанные дни, и если противники не станут избегать прямой встречи, то всё решится в начале апреля, в первую неделю, как подсчитал он.

И Толстой ждал.

7

В начале апреля Булавин пошёл на Черкасск водой и на конях. Шпионы, доносившие Максимову и Толстому, считали, что у Булавина тысячи четыре конницы и немногим более пеших людей, и это была правда, успокаивавшая Максимова, но ставшая роковой для его похода против повстанцев.

Булавин при выходе из Пристанского городка разослал письма вверх и вниз по станицам, сёлам и городам. План похода был прост: идти на черкасских старшин, на старых, продавших реку казаков, погрязших в богатстве, расправиться с ними, потом пойти на Азов, там освободить ссыльных, каторжных и просто работных людей, коих взять во товарищи, и затем идти на Москву. «Всем быть в готовности, — писал Булавин, — а пришлых с Руси беглецов принимать со всяким прилежанием и против обыкновения с них деньгами и животом не брать для того, чтобы больше беглецов шло».

Многие тысячи беглецов шли в одни только хопёрские городки, они догоняли Булавина и шли с ним на Черкасск.

На второй день конница с бунчужниками и знамёнами из кумача подошла раньше будар, шедших рекой к Усть-Хопёрской. Станица сдалась без боя. Не имевшие оружия получили его. Были забраны в обоз семь тысяч кож, и многие булавинцы, бывшие без одежды, наскоро сшили себе ерчаки.

— Спасибо, батько атаман! — кричали повстанцы. — Жизни за тебя не побережём!

В Усть-Хопёрской были взяты в обоз все хлебные царёвы запасы. А Булавин всё слал и слал письма вперёд себя в понизовые станицы, пока склонённые к Максимову, но и там уже начинало броженье трогать голытьбу. Во многих станицах старшин сажали в воду, выкликивали на кругу новых атаманов или просто уходили ночью навстречу Булавину. Войско Булавина росло, как ком сырого снега, и катилось вниз по Дону, готовое или разбиться о встречную преграду максимовских полков, или раздавить её.

Конные тысячи повстанцев первыми достигли станицы Сиротинской и остановились на крутобережной излуке Дона, поджидая обозы с сеном, запасами ядер, пороха. Сюда же через день должны были подойти будары с бесконными. Булавин велел разбить лагерь и выставить караулы. Своего коня он поручил Стеньке отвести в общий табун, а сам, осторожно разминая ноги, пошёл к кромке берега.

Еле приметные колеи прошлогоднего летника были перерыты потоками талых вод. В эту бурную весну снег подобрался скоро, но в балках, особенно днём, когда разогревало солнце, всё ещё громыхали потоки рыжей, весенней воды. В глубоких распадках ещё лежал тяжёлый зернистый снег, а на взлобках степных увалов уже брызнуло к солнцу зелёное острожалье свежей травы. Всюду волнующе пахло земной испариной. Степные просторы и дали Задонья млели в белёсой истоме, и только утром, просушенные ночным холодком, они становились необыкновенно глубокими и чистыми; по утру далеко просматривалась степь, ясней проступали в прозрачной дали купы верб и теснины дубняка у приткнутых к берегам станиц. С турецкого берега летели бесконечные стаи птиц. Люди подымали головы на их крики, искали среди белых хлопьев облаков и дивились, когда видели совсем низко.

Булавин скинул свой ерчак на землю, расстегнул кафтан, выпростал из-за пояса длинноствольный пистолет Зернщикова и присел на берегу, над самой стремниной. Вода была мутной. Дон уносил всю муть степных потоков и рек, тащил сухие сучья чернотала, посечённый камыш, вырванные где-то льдиной, выполосканные добела корневища прибрежных прошлогодних трав.

— Об чём дума, Кондратей Офонасьевич?

Булавин узнал за спиной голос Соколова, но не оторвался взглядом от реки. Где-то в прибрежной осоке сочно плеснула щука, разжигая к вечеру икрометный азарт.

— Сей день станем письма приворотны писать? — снова спросил грамотей. В письмах он был мастер, и Булавин не отпускал его от себя, хотя Тимошка и упрашивал его отпустить до поры, пока не навестит своих под Черкасском.

— Письма? — Булавин взглянул на здоровое, молокопойно-розовое лицо Соколова. — Сей день не станем писать.

Подошёл Стенька, молча положил перемётную суму в ноги атамана и почтительно сел рядом, светя серебряной росшивью дорогого кафтана.

Конная вольница Булавина, стреножив коней, кинулась к берегу. Где-то в походном барахле нашлись сети, и вот уже десятки голых тел замелькали на берегу. Подначенные со всех сторон охотники до свежей рыбы, крестясь и поругиваясь, охая и хрипя, полезли в обжигающую холодную воду. Уже где-то за полверсты слышались выстрелы гульбщиков по весенней птице.

— Костры палить под лесом! — распорядился Булавин.

Он раскрыл суму, достал бумаги, захваченные в станицах, отобрал кое-какие и стал трудно, по слогам, читать, не доверяя никому.

«От Голубинского до Черкасска в 33 городках — 6470 человек. От Донецкого до Голубых в 20 городках — 6970 человек. В самом Черкасске — 5000 человек…»

— И один иуда с прихвостнями! — прорычал атаман, имея в виду Максимова со старшиной.

Кашевары-ермачки потащились с кожаными тулуками за водой к Дону, но мутная вода могла попортить казаков, и Стенька самолично велел направиться кашеварам к лесу, где в реке Лисковатке можно отыскать омута со светлой водой и замесить на ней пресные лепёшки, по татарскому обычаю, и сварить на хорошей воде кашу.

— Тиханушки! Тиханушки-и-и! — орал какой-то полуголый на берегу. — Да то ж сазан! Сазан, гутарю вам!

— Истинно сазан! Величеством с сома!

— Тихо! Тихо! Держи! Не пущай, мать твоя околесица!

— Да то не сазан, то — щука!

69
{"b":"582473","o":1}