На остальных солеварнях они работали немногим больше часу. Там тоже всё было обложено сеном, сухим бурьяном, облито дёгтем, приготовленным для смазки колёс перед отвозом соли в Азов и Москву.

— Только бы до наших солеварен не достало, а то как пойдёт по сухой траве… — вслух подумал Рябой, удивляя Булавина заботой о Бахмуте, где у него ничего не осталось, кроме старого куреня, и всё же он остановил:

— Уж не кликотной ли болезнью ты заболел, Ивашка? Не дело, ежели и наши солеварни в сем пожогном деле сгинут, не то что город.

Он всё ещё надеялся, что бахмутские солеварни когда-нибудь удастся отстоять, вот только отвадить от этих мест Шидловского, да послать умного человека к царю… Но этим мыслям атамана противоречило многое: и наступление царёвых прибыльщиков на Придонье, и выселение беглых — негожее дело, которое пытались было учинить царёвы стольники, — и строительство крепостей, среди коих самой неприятной для казаков был Азов, и много иных притеснений и потравы казацкой воли. Чем остановить этот напор? Где искать надёжный прогон к истинной воле? Нет, не в одних, видать, солеварнях тут дело. Надо думать…

Булавину некогда было за делами атаманскими побыть наедине с собою, да поразмыслить, а хотелось. Вот и сегодня не одна жёнина глупость вынудила его уехать в ночную степь. Хотелось приклонить где-то голову, остаться один на один с ночью, со степью, с ветром степным, вольным, да поразобраться с тяжёлыми думами, но вот… Всполошился из-за сена, а тут ещё Рябого встретил. Крутого нрава казак — вот и нашли они выход казацкой злобе, яростный и бескровный выход. Бахмутцы довольны будут последней службой своего атамана… А что потом? Куда потом?

— А куда уходить? — как бы вторя атаманским мыслям, спросил. Рябой.

Булавин думал не о том, как уйти с солеварен, и потому ответил не сразу:

— В изюмскую сторону подадимся.

Рябой недоверчиво хмыкнул.

— Только туда! Нас кинутся догонять по бахмутской дороге, а мы — в другую сторону.

— А ежели они всей силой на Бахмут кинутся?

— Сегодня не кинутся. Им пожар пеплом ноздри забьёт.

— А наши лошадя?

— Не найдут лошадей, — уверенно ответил Булавин. Он сосредоточенно помолчал. Снял трухменку и крепко вытер подкладкой лицо. Потом вынул кресало, перекрестился.

— Ой, Кондрат! Зело ущербна станет изюмцам наша молитва!

— Сие дело, Ивашка, от избытку любви нашей к ним! А ты чего стоишь? Беги на те концы и запаливай оттуда! Да подпаливай утробно, дабы огонь не враз наружу жахнул!

Рябой кинулся в темноту и уже на ходу:

— Где сойдёмся?

— В балке, что супротив третьего колодца. Мигом туда беги!

Булавин послушал, как удаляются неосторожные шаги Рябого, постоял ещё с минуту и принялся высекать обломком старой сабли искру из кремня. Вот уж одна, потом другая крупица раскалённого кремня прилипли к разлохмаченному фитилю. Он раздул эти искры и тяжело опустился на колени перед мелко наломанным и сухим как порох бурьяном.

Солеварни разгорались медленно, но основательно. Пожар, набирая силу в утробе построек, вырвался наружу тугим багровым парусом. Теперь и целому Изюмскому полку уже ничего невозможно было сделать. За треском сухого дерева было слышно издали, как яростно клокотало пламя, будто и впрямь билось на ветру красное полотнище чудовищной величины.

Булавин и Рябой скатились в балку, пробежали по её дну, потом перешли русло пересохшего за лето ручья, но всё ещё слышали огненный разгул. Вскоре донеслись крики — ждали их! — конский топот в сторону Изюмского полка, стоявшего этой ночью совсем близко, под Тором. Через некоторое время снова послышались крики и топот не одной сотни лошадей. Это люди Шидловского, разбуженные караулом, поскакали на пожар.

— На Бахмут бы не кинулись с налёту, — впервые за эту ночь обеспокоился Булавин.

— Где им Бахмут! За недосугом пожаровым до полдня тут прокрутятся.

Когда затих топот лошадей, а издали послышались приглушённые крики с пожара, Булавин и Рябой сделали круг и вышли к Большому ручью, верстах в пяти от булавинского покоса. Здесь, под самым перелеском они наткнулись на стога сена, выложенные Изюмским полком. Тут можно было передохнуть. Рябой натаскал сена, завалился на спину и с наслаждением вытащил трубку. Булавин смотрел, с каким священнодействием набивает этот взгальной казак свою трубку табаком, как любовно прикуривает и затем сосёт дым. Раздёрганный зипун, запачканные сажей и землёй шаровары Рябого, порванная рубаха и протёртая трухменка на голове — всё лишь выпячивало драгоценную саблю с серебряным эфесом, хороший пистолет за синим кушаком.

— Где ты навадился этому? — кивнул Булавин на трубку.

— Курить-то? Запорожцы научили, ещё в позапрошлом годе Костя Гордеенко присоветовал. Говорил: брехня-де, что на том свете за табак гореть станешь! Табака-де боятся и черти и ангелы! Доброй казак Костка.

Сейчас, когда во всю ширь небосклона заалел восток, хорошо стало видно вокруг. Глубже проступили дали со стороны степи. Яснее обозначились стволы деревьев в перелеске. Туман скатился в русло Большого ручья. На небе померкли звёзды, высоко поднялся и поблёк месяц, а там, на солеварнях, всё ещё разливалась огненная заря. Оттуда подымался чёрный дым — дошёл огонь до крытых камышом и бурьяном, прижатых дёрном земляных крыш на навесах.

— Хороша смута! Мы их ещё не в такой взварке пребывать заставим! — посмеивался Рябой и кашлял остервенело, давясь непривычным дымом. — Мы ещё ныне и сено огнём изведём, вот тогда и поглядим, как они станут тут зимовать? Все уберутся к Воронежу, а станут оттуда шкодить — на Москву сгоним!

Он повернулся к Булавину, надеясь найти поддержку своим словам. Атаман покосился на казака и промолчал.

— Не худо бы нашим саблям казацким поискать их голов! — снова разгорался Рябой, постукивая ножнами сабли по обшарпанному носку сапога.

Булавин и эти слова оставил без ответа. Сейчас говорить с Рябым было трудно: пожар лишь малую толику гнева снял с его души, не утолив жажду мести.

— Надобно до восхода к лошадям добраться, — как можно спокойнее сказал Булавин.

— К лошадям?

— Да. А не то солнышко туман съест — вся степь отворится изюмскому глазу.

Он поднялся, коренастый, тяжёлый. Перетянул кушак, поправил пистолет, сверкнувший рукоятью в камнях, поддёрнул ремень сабли. За атаманом поднялся Рябой. Попыхтел трубкой, убрал её в сапог и вынул кресало.

— Давай, атаман, и стога пустим к небу. Предадим огню лошадиный корм, пусть знают нашу братску любовь! Чего насупился? Стога спалить — наша месть за солеварни, а ещё… — Он понизил голос и глухо добавил, выдерживая взгляд Булавина, — за всякие их скверны!

— Нет, Ивашка! — Булавин решительно накрыл своей широкой ладонью кулак Рябого с кресалом.

— Ты изюмского добра жалкуешь?

— Не добра… Пожаром от нынешней напасти боярской не отгородишься. — Он поправил трухменку, повернулся и бросил через плечо: — Да и лошадя тут не виноваты.

Он пошёл лощиной вперёд. Шагов через сотню незаметно оглянулся и зашагал спокойней.

Рябой, набычась, медленно шагал следом и яростно рубил невесомые макушки усохшего ковыля.

Кража сена окончательно убедила Булавина в том, что надо отправить семью в Трёхизбянскую, в старый отцовский курень, где ныне жил брат Иван. Для переезда хватит двух-трёх подвод. Скотину стоит порешить, кроме лошади и тёлки, поскольку у Ивана водилось хозяйство. «Проживут пока без меня», — окончательно решил Булавин, нахлёстывая лошадь.

Рябой с ним не поехал в Бахмут. Не поехал он, конечно, и в Изюм — в пасть к Шидловскому, он погнал куда-нибудь в степь, в один из верховых городков, выстроенных беглыми, там не раз отводил он душу. Хорошо бы махнуть вслед за ним, но какая-то непривычно трезвая мысль вот уже несколько дней не давала Булавину покоя. «Старость, что ли?» — порой спрашивал он себя.