Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Цапля прочёл письмо Зернщикова и подал Булавину. Атаман свернул его по старой греко-христианской манере — в трубочку, подошёл к гонцам. У самого крыльца, так и не слезая с лошади, сидел молодой здоровяк. Булавин сразу узнал в нём того казака, что не хотел пускать к Максимову в дом. Казачина ещё больше раздался в плечах, усы загустели, но лицо всё ещё оставалось юным, даже сейчас, после утомительной дороги.

— Ты, что ли, прискакал?

— Я, — приосанился казак.

— Вот тебе полтина, — Булавин достал деньги и подал казаку. — Поди в кабак, а наутрее скачи в свой Черкасск, да скажи там Зернщикову и самому войсковому, что-де Булавину в советчиках нужды нет. Сам, мол, знает, чего делать. Ну, иди!

— Письмо…

— Сожгу письмо, не пасись измены!

Булавин тут же достал кресало с кремнём, высек огонь и поджёг свиток письма. Молодой казак медленно развернул лошадь, так же медленно пустил её к майдану и только после того, как письмо догорело в руке Булавина, он перестал оглядываться и хлестнул лошадь.

«Большую опаску имеют… Письмо, а толком — ни слова…»

Он целый день проходил расстроенным. Всё ему казалось, что хотят его обмануть, затянуть на гибельное дело, а про помощь не рассловоохотились…

Ввечеру постучался Цапля:

— Кондратий Офонасьевич! В ворота беглые колотятся!

— Чего им? — громыхнул Булавин из тьмы куреня.

— Вестимо чего: есть-пить да крышу просят.

— Бахмут — не земля обетованная, а я не Христос: всех мне не накормить!

— Сказывают, будто бы они от Долгорукого утекли…

— Анчуткин ррог! Чего мямлишь? Пустить их!

Булавин сорвался с постели и, ворча на несообразительность есаула, торопливо оделся. Вышел из куреня. В сумерках у кабака и на майдане зажигали факелы. От ворот ногайской стороны двигался к майдану тёмный косяк новопришлых, человек тридцать. От куреня к куреню началась беготня с новостями. Через речку Бахмут, протекавшую прямо посередине городка, пришлые переходили по мосту на толстых дубовых сваях. Булавин остановился рядом и молча смотрел. В толпе всхлипывали женщины, попискивали детишки и угрюмо, усталой походкой двигались мужчины. Многие шли с завязанными лицами, сквозь тряпки проступала кровь. Засохшие обливы её чернели на рубахах, кусками топорщились в бородах.

— Это Долгорукого работа? — негромко спросил Булавин, когда к нему подошёл Цапля и по привычке молча остановился рядом.

— Это он. Губы и носы резал… Непослушных гнул.

— Где он ныне?

— Энти из Митякинской отогнаны, а сбежали от Луганской, ночью будто бы чьи-то казаки стражу побили. — Цапля выждал, не скажет ли чего атаман, и со вздохом предположил: — Скоро будут в Трёхизбянской.

Через мост прошла толпа. В станичной съезжей избе засветились окошки каким-то дрожащим, неверным светом. «Что с ними делать?» — подумал Булавин о пострадавших, но ответа не нашёл. Снова послышался голос Цапли; однако слова не достали сознанья.

— Ты про что? — очнулся Булавин.

— Я гутарю: Вокунь внове со степу прискакал. Ныне сказывал, что-де отыскал зазнобу свою, племянницу твоего постояльца.

— Где отыскал? — оживился Булавин.

— Гутарил, будто живут Русиновы в новорубленном городке, за Шульгиным колодцем. Там будто бы клад искал Разина, дабы золотом привадить к себе ту антипову племянницу. С ума казуня пятит: разве найти ему клад Разина?

— Много там?

— Целый струг золота да ещё…

— Много ли беглых в том городке новорубленном?

— Весь городок — одни новопришлые, так Вокунь гутарил, а много ли — не сказывал. Ныне опять туда собирается. Шапку новую покупал в кабаке. Жених…

— Удержи. Молви ему, что мы вместе поедем с ним на той неделе, — Булавин шагнул к своему есаулу и тише сказал: — Сготовь лошадей и по одной приводной возьми — наутрее надобно в Черкасск выехать.

— Исполню, атаман! Одвуконь-то мы скорее…

— Да возьми в бунчужники Абакумова Харитона. Надёжнее…

— К Максимову, Кондратий Офонасьевич? — спросил Цапля.

— К нему. На единый миг. Токмо на единый миг надобно. Гляну в глаза — и всё. Превеликая надобность в том вышла…

— Чего смотреть? Известные глаза его — без веры. Он, Максимов-то, не токмо тебе — богу соврёт!

— Перед богом пусть на том свете изворачивается, а предо мной на этом ответ держать надобно.

Цапля помолчал, обдумывая слова атамана. Спросил:

— Кабыть ты удумал чего-то, атаман?

— Удумал.

— Без казацкого круга?

— Перед кругом я отвечу, как пред божьим престолом, ничего не утаю. Ступай! Казакам покуда не говори, куда да зачем мы едем. Пусть сидят спокойно да глаз за степью вострей держат! Слышь?

— Слышу, атаман!

Цапля прошаркал чириками по настилу моста и исчез во тьме.

Булавин не сказал даже любимому есаулу, что в сумерках прискакал ещё казак из Черкасска и привёз письмо от Максимова.

7

Рябой не был на Бахмуте почти два года и вот заявился наконец. Потянуло теперь, под осень, когда в степи замирает жизнь, когда ищут своего места степные бродяги, угнездиваясь в лесных землянках, скорорубленных избах, в саманных куренях или, притворяясь набожными, уходят на зиму в скиты раскольников, вытравив из себя табачный дух, — в скитах проще, чем в монастырях, — вот в такое-то время и затосковало сердце Рябого по Бахмуту. После Астрахани он увёл голутвенных конников и пеших односумов на крымскую сторону Дона. Там, на речке Жеребце, срубили городок и зажили привольной жизнью. Жил там Рябой. Присматривался. Больше всего поражали его те, что были раньше холопами или тягловыми крестьянами. Они с воловьим и совершенно непонятным ему упорством вгрызались в новую жизнь. Рубили липовые избы, ставили просторные конюшни, дворы и, что особенно было дивно Рябому, — все они, как черви, ушли в землю. Рябой с ухмылкой смотрел, как они выворачивали землю наизнанку деревянными сохами, кидали в пахучую чёрную благодать зерно, а по осени снарядили будары и отправились торговать пшеницей в Черкасский город и в понизовые станицы. Вернулись с деньгами! Разодетые! Оружные! Они сбили с толку немало заезжих казаков. Поругался Рябой, а потом видит, что не перетянуть казаков в степь, и отправился один по Придонью, да так разгулялся, что остались на нём только оружие, шапка да крест. Остался ещё кабардинец каурой масти, всё остальное ушло на веселье, но до Семёна Драного опять долг не довёз.

В ночь перед въездом в Бахмут ночевал Рябой в Айдарском лесу. Забился на чьём-то покосе в стог сена, стреножил лошадь и уснул безмятежно. Наутро, ещё горели звёзды, он выехал из леса на дорогу и погнал было кабардинца рысью, но почувствовал запах дыма. Повертел носом, определил направленье и поехал на дым. Вскоре он увидел на опушке леса потухающий костёр, а рядом, под кустом тёрна, спящего человека. Подъехал. Странник лежал на боку, подставив спину костру. Лицо было закрыто от всего света полой зипуна. На ногах, как на палках кабацкие горшки, кривились большие истрёпанные чирики, и по всему виду это был не казак.

«Совсем рядом спал, — шевельнулась в Рябом запоздалая степная тревога перед незнакомцем. — Мог бы подкрасться и убить».

Рябой отстегнул от правой ноги пику и остриём кольнул спящего. Человек шевельнулся, скинул с головы полу зипуна, но потом, к удивленью Рябого, не испугался, а спокойно сел и, позёвывая, крестился.

— Ты хто, шельма? — обратился он к старику.

— Аз есьм Епифаний, брат твой!

— А! Да ты хаживал в запрошлом годе с моей вольницей! Признал меня, Епифаний?

— Признал. Не достойны вы, вольница, веры христовой. Много у вас вина да крови льётся.

— Ладно, ладно тебе! Книжку-то носишь под рубахой?

— Яко крест нательный — вечно со мной священна книга. Она мне утеха и необорима защита.

— Необорима защита! Я бы вот тебя проколол пикой сейчас, чем бы твоя книга помогла?

— Ты же не проколол — вот и помогла!

— А давай попробуем! — Рябой поднял пику.

50
{"b":"582473","o":1}