— Упаси тебя бог! Уклонися ото зла и сотвори благо!

Конь Рябого запрядал ушами, кинул мордой от кустов.

Тотчас послышался шорох, потом шаги, закачались ветки. Рябой невольно положил руку на эфес сабли.

— То странники мои, — пояснил Епифаний.

Кусты раздвинулись — и появились двое стариков в поношенной казачьей одежде, оба седые, будто окаченные пивной пеной.

— Вы чего это, деды, по кустам хоронитесь? — спросил Рябой.

— Отошло наше казацко времячко, атаман-молодец, — ответил самый старый из них, согнутый к земле.

— Куда прогон правите?

— В Донской казачий монастырь лёг наш прогон, атаман-молодец, — сказал второй и лишь мельком, без интереса, взглянул на Рябого. Он тяжело опустился перед кострищем, стал разгребать золу синими, как глина, жилистыми руками.

— Откуда бредёте?

— С низовья, — ответил второй, полыхнув на Рябого шрамом во всю скулу.

— Али вас некому кормить стало в вашем богатом краю?

— Кормят лошадь, покуда она везёт, — ответил сгорбленный и тоже присел к костру, вытянув над ним руки. Второй посмотрел слезящимся взглядом на Рябого, задрав голову, дрогнул тёмным провисом кожи на шее и наставительно сказал:

— Дуван казацкой что здоровье — на весь век не хватит.

— У вас, в понизовье, домовитых казаков что саранчи, — нахмурился Рябой.

— Домовитость не от бога, а от голутвенных рук, атаман-молодец. Как ему, домовитому, без голытьбы? А? — спросил горбатый.

Рябой промолчал.

— Вот то-то! — закончил он победной ноткой в голосе и как бы уж не для Рябого, а сам для себя, продолжал: — Только ныне, слышно, мор пошёл на всех домовитых от царёвых слуг.

— Что за мор? — спросил Рябой.

— Ныне домовитые сами косить пойдут.

— Это из какой нужды?

— Ныне всех беглых царь на Русь выводит, — сказал второй старик, поддерживая горбатого.

— Брехня это ваша, приморская!

Старик снова поднял голову, натянул ослабевшие жилы на шее.

— Не той мы масти, атаман-молодец. Ащеле мы брешем, то и рыба по земле ходит! Да и не повелось нам брехать, коли идём мы не домонь, а в монастырь.

— Где он, царь, выводит беглых? — приосанился Рябой.

— От Каменской идёт московский князь. Всех беглых выводит снизу доверху Дона, а кто в упрямстве костенеет, того до смерти побивают.

— А кто хулит его, князя, — тому губы да языки режет, — сказал горбатый казак.

— Да брехня это! — воскликнул Рябой.

— Не шуми, атаман-молодец, — укоризненно увещевал его горбатый казак, — а коли нам нет веры, то спроси святого старца Епифания.

— Верно, Епифаний, говорят они?

— Истинно рекут тебе братья твои, атаман. Истинно.

— Истинно! — передразнил Рябой. — Чего же ты молчишь тут, анчибел тебя закопыть!

— Се дни пришли, в них же живущие на земле обременены данями многими, и скрылся путь правды…

Рябой не дослушал Епифания. Он развернул кабардинца, огрел его арапником и со свистом полетел к дороге. Мелькали, шаркали по ногам лошади кусты тёрна, ветер загудел в ушах. Издали он обернулся и увидел, как оба казака поднялись и смотрят из-под ладоней. Их позы напоминали Рябому позы мальчишек, коим ещё не велено садиться на лошадь, вот и смотрят они заворожённо во след каждому доброму казаку, и горит в их глазах нетерпеливое ожиданье своего казацкого часу… Да, такое напомнили ему позы стариков, но он знал, что в глазах этих старых рубак горит сейчас голая, одна голая тоска по ушедшей силе. Рябой отвернулся и где-то через версту укорил себя, что обидел стариков ни за что.

— Эй! Отворяй!

— Ты хто? — прохрипел спросонья караульный.

— Отворяй, гутарят тебе добром!

— Не шуми! Прибери свои причиндалы да скачи но ветру, не то трухменку вместе с башкой потеряешь!

Рябой позеленел, задохнулся от злости. Его, старого бахмутца, не пускает какой-то приписной, а то и вовсе новопришлый!

— Убью! — гаркнул Рябой.

— Ты мне пошумишь тут, рогач те в хайло!

— Отворяй, свинячье рыло, а не то разнесу ворота!

— Ежели бы я тебе отворил — ты бы у меня отпробовал сабли вдоль хрипа! — хрюкнуло в щели дубовых ворот.

— Ах ты, мериновое нюхало!

— Не шуми, рыгалка вонюча!

— Ах ты, вшивокорм! — сорвался на визг Рябой. — Убью!

Он вырвал из-за пояса длиннущий турецкий пистолет и выстрелил по щели — в то самое место, где, по его расчёту, должен был находиться глаз караульщика. За воротами стало тихо.

— Хто там шумит? — послышался другой, знакомый голос.

— Да взгальной какой-то наехал! — отвечал первый караульщик.

Рябой лихорадочно заряжал пистолет, стараясь не рассыпать порох дрожавшими от злости руками.

— Рябой! То Рябой наш! Отворяй! — прошепелявил знакомый голос.

За воротами завозились с запорами. Створки тяжёлых дубовых ворот распахнулись медленно, как царские врата, Рябой тронул коня и въехал, что Христос в Иерусалим. Обвёл караульщиков налитыми кровью глазами, угрожающе держа пистолет в руке.

— Это ты, Вокунь, шумел на меня?

Не успел Окунь ответить, как напарник его, новый казачина из верховой станицы, недавно прибившийся к Бахмуту, кинулся бежать.

— Стой, анчибел! — гаркнул Рябой и хотел пуститься за ним на коне (что бы проще?), но передумал. Он поднял пистолет и прицелился в бегущего. Грянул выстрел — слетела шапка с казака, а сам он ткнулся в землю. Рябой приподнялся в стременах, озабоченно глядя на упавшего.

— Ну и взгальной ты, Рябой, — укоризненно сказал Окунь. — То же тебе не тушкан какой, то ж тебе казак, а ты по нему…

Окунь не договорил, остановился с открытым ртом и вдруг рассыпался облегчающим душу, беззаботным, мальчишеским ещё смехом, сморщив конопатый нос. Он был рад, что казак вскочил с земли, на которую рухнул со страху, подхватил шапку и кинулся за угол куреня.

— А ты, Вокунь, не ржи, а беги подымай городок!

— Да ты уж поднял его, взгальной!

Из куреней, и верно, уже выходили казаки, присматриваясь к всаднику у распахнутых настежь ворот.

— Атаман где ныне? На Бахмуте?

— Ввечеру видел, как Кондратий Офонасьевич домонь шёл. Сразу после пришлых.

— Домонь, гутаришь?

— Домонь, — ещё раз подтвердил Окунь, затворяя ворота.

Рябой поехал шагом к куреню Булавина. По пути ему предстояло проехать мимо своего старого куреня. Он знал, что этой встречи не миновать, поэтому сразу же переехал мосток через реку и очутился на другом берегу, у стен, в которых надеялся после тяжёлого азовского похода жить долго и счастливо. Подправил поближе. Придержал кабардинца.

Курень был заброшен. Слюдяные оконца выдавлены мальчишками. Изнутри тянуло сыростью земляного пола — это зимой нанесло туда снега, и на целое лето хватило там гнили. В курене почему-то никто не селился. Рябой сидел в седле набычась. Вспомнилась ему молодая турчанка, доверчивая, беззащитная, и стало ещё тяжелей на сердце. Не отыскать ли её? Он снял трухменку, но почувствовав, что на него смотрят из всех окошек, отстегнул пику и стал тыкать ею в обветшалую стену, как бы проверяя её годность для жилья.

— Иван! — послышался бас Булавина. Этот голос ни с чьим не спутаешь — гром, не голос. — Ты чего шумишь ни свет ни заря?

Рябой молча тронул копя навстречу атаману. Пожалуй, только Булавина да Голого и побаивался Рябой.

— Беда, атаман! С понизовых станиц москали идут!

— То ведомо всем, — прогудел Булавин. — Где гулял?

— На Диком поле, атаман, где мне ещё гулять? — Рябой спешился, разминая ноги. — Ну, по Волге прошёл, царёвы будары потрогал. Под Воронежем снова погулял, а больше нигде не хаживал.

— Кого повидал?

— Много видал народу! — вытерся трухменкой. — А три дня назад набрёл на новорубленный городок и видал там мужика Антипа. Откуда? — спрашиваю. А он гутарит: у самого атамана Булавина домовничал! Врёшь! — шумлю. А он побожился…

— Верно. Жили у меня тут.

— А чего сбежали?

— Долгорукого испужались… Все здоровы у них? — спросил.