— Ну-ка, как там пишет Меншиков? — спросил Пётр кабинет-секретаря Макарова.

— Пишет светлейший, что-де окромя уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало.

— Я зело благодарю бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько, а наипаче радуюсь, что всей его армии одна лишь треть — дивизия Репнина — так выдержала.

Петра всё же смущало то, что дивизия отошла, но розыск по этому делу он решил чинить позже.

Дорога повернула навстречу ветру — пылища повалила от охранной сотни.

— Эй! Скажи, пусть скачут за возком! — крикнул Пётр денщику Орлову, торчавшему на задке возка.

Всадники остановились, пропустили царёв возок вперёд, и теперь пыль оставалась сзади. Впереди же засинели стеклянно-призрачные дали среднеполосья. Всюду пахло сенокосом. Настроенье было лёгкое, праздничное. Стычка Репнина сулила грядущие победы, но особенно отрадно было узнать о гибели Булавина. Теперь для всех было ясно, что восстание на Дону обречено. Правда, ни царь, ни его военачальники ещё не знали, что Никита Голый подхватит булавинское знамя и почти до самой Полтавской битвы, до лета 1709 года, будет тлеть пожарище народной войны. Не знали, что Игнат Некрасов не захочет и после разгрома пойти к царю с повинной и уведёт верных своему знамени казаков сначала на Дунай, а его потомки — в Турцию, где целых два с половиной столетия будут они хранить в песнях, сказаниях события этих дней и снова вернут на Русь, уже в наши дни, древнее знамя булавинцев…

— Чего ты мне давеча плёл про Долгорукого? — вспомнил Пётр, вытягивая ноги на переднем сиденье.

— А! Это Шидловский в письме приватном отписал на Москву, что-де Долгорукой зело польщён скорой победой над вором Булавиным и ныне будто бы обуян превеликой страстью к многописанию о том богоугодном деле…

— Какому писанию?

— Да вознамерен, кабыть, наш Долгорукой в книжке прописать про дела свои бранные[12].

— Эва чего сдумал! — ухмыльнулся Пётр, блеснув на солнышке влагой жёлтых зубов.

— И пропишет! — воскликнул Макаров. — Пётр Алексеевич! Князь Волконский испрашивал, чего творить с крестьяны танбовские да козловские, что в единогласии пребывали с вором Булавиным на Дону? Меншиков в сумнении пребывать изволит, понеже много тех крестьянышек набралось, почитай — тыщи!

Пётр закрыл глаза. Молчал.

— Так чего велишь, государь, — казнить али миловать?

Пётр задремал, казалось, и Макаров больше не осмелился беспокоить его. Около четверти часа продолжалось молчанье. Мерно покачивался возок на мягкой пыльной дороге. Раза два большие колеса возка пророкотали по мостам, и снова мерное покачиванье, сладка истома июльского светлого дня. Но вот лошади слегка осадили назад, как перед крутым спуском. Макаров высунулся, но кругом стлалось ровное русское поле, березняковая кипень перелеска, неочёсанные копны у самой дороги, а совсем рядом, чуть не под копытами лошадей, стоял на коленях мужик.

— Гнать! — рявкнул Макаров.

— Что за оказия? — нахмурился Пётр.

— Мужик, Пётр Алексеевич…

Пётр высунулся и увидел, как верховые, не слезая с сёдел, наклонились и схватили мужика за серый зипун.

— Кто таков? — окликнул Пётр.

Никто не мог ответить, и поручик затормошил мужика.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Пётр снова.

— Тебе, государь, челом бить вознамерен!

— Вели подойти!

Расступились. Мужик отряхнулся и браво подошёл к возку, но потом, будто испугавшись чего-то, упал на колени и ткнулся кудлатой головой прямо в пыль.

— Солдат? — спросил Пётр, отметивший подход мужика.

— Нет, государь.

— А кто?

— Я инфантерия! Восемь годов назад от Нарвы с тобой бежал беспамятно, государь.

— А чего ж ты так бежал, инфантерия?

Мужик прищурился в кривой ухмылке.

— Свейская пуля зело спину жгла, государь царь! Государь… — мужик понизил голос, опасливо огляделся. — Вели всем отойти, понеже дело зело секретно.

Макаров вышел из возка, покатывая желваками на скулах. Дали бы ему волю, он бы показал этому вонючему отребью, как останавливать царский возок. Да и царь тоже… Макаров движеньем руки отослал драгун назад. Мужик критически прикинул расстоянье, невольно посмотрел сквозь стёкла возка на Макарова, остановившегося по ту сторону, и шагнул ближе к царю.

— Государь, ты мягкой рухлядью торгуешь?

— Ну, торгую, — прищурился Пётр, сам радуясь временной остановке, и солнцу, и этому полю.

— И зайцем торгуешь?

— И зайца берут в Европах, а тебе чего?

— Зайца ить только зимой берут, а к зиме его зело редеет по лесам — то волк, то лиса… Зело способно его брать ранней осенью, а не то и круглой год, государь.

Пётр нахмурился — не дураком ли он считает царя? Грубо зыкнул:

— Ты не пьян, мужик? Кто же зайца берёт летом? Кому нужна его пустая серая шкура, дурак!

— Не гневайся, государь-батюшка, только я тебе любого зайца из серого сделаю белого.

Мужик вытащил из-за пазухи совершенно белого зайца.

— Ах ты, сатанинский дух! — удивился Пётр. — А ну-ко, дай сюда! Гм, Макаров! Ты смотри, чудо какое!

Макаров забежал на их сторону, пощупал зайца — живой, дышит часто, косит назад сдавленным трусоватым глазом, трясётся, а шерсть с густым подшёрстком, как зимой.

— А ну, говори! — приказал Пётр мужику.

Мужик переступил босыми ногами в пыли, ворохнул копну нечёсаных волос, покосился на Макарова.

— Говори при нём!

— Так чего тут говорить, государь? Дело простое: ловлю зайца — летом он ленив и бесстрашен — приношу в деревню и сажаю в погребицу на лёд. Суну ему сучьев и наплюну. А на пятой день он у меня начинает шерсть стару дёргать, и новой обрастать, белой. Ему, зайцу-то, холодно в погребице, ума-то у него нет, вот он и думает, что зима пришла. Белеет, косой.

Пётр кинул зайца в возок — всё развлеченье в дороге — и велел Макарову одарить мужика рублём.

— Ну, прощай, мужик! В немецких академиях тебе место! — сказал царь с улыбкой, а когда мужик шагнул к возку, не поняв царя, тот насупился: — Иди сено метай!

Возок покатился дальше. В оконце показался хвост пыли за драгунской сотней, а на обочине дороги был виден мужик. Он стоял, широко расставив ноги, спокойный и мудрый, будто хозяин всей этой земли, а над ним по огромному небу плыли крутобокие облака. Пётр долго смотрел на них, на эти белые дымки, чем-то похожие на пушечные выклубы, и вдруг неожиданно сказал Макарову:

— Отпиши Меншикову и на Дон: казнить токмо пущих заводчиков, а мужиков миловать.

Он приотворил дверцу возка, чтобы сплюнуть пыль. В этот момент возок въехал в березняк, и вдруг из придорожных кустов ошалело вырвалась крупная птица. Пётр вздрогнул от неожиданности, побелел и долго потом не мог прихлопнуть дверцу возка.