— Кому ты нужна, кобылья кисель! — не выдержал, видать, Ременников. — Я не к тебе, я к Кондрату прибег, понеже круг Бахмута степных людей привалило превелико!

— Ах ты, бабий выпростень! Так чего жа ты стоишь тут, выколенясь? А? Казаков буди! — тотчас набросилась на него Анна. — Дуйтя, зарьяны непутёвые, на раскаты! Крепитя вороты Крымски и Ногайски! Пушку заряжайтя!

Булавин услышал дело — слетел с сена вниз и кинулся в курень за оружием. Он слышал, как Анна всё ещё кричала из растворённого в ночь окошка:

— Всем вам Кондратей надобен! Сопли утри — Кондратей! Портки надень — Кондратей! Можа, и баб скоро будятя к нему водить?

— Цыц! — буркнул Булавин, влетев в курень. — Свети мне!

Анне всегда хватало короткого окрика, чтобы затихнуть: не приведи бог рассердить Кондрата!

Булавин торопливо оделся и выбежал навстречу набату. По обе стороны речушки и вдоль куреней уже бежали казаки к Ногайским воротам. Лязг сабель, отрывистые, хриплые спросонья голоса, мельтешенье длинных теней от факелов, их чадный запах — всё это было давно привычной, но неизменно тревожной картиной, хотя — ни казацкого разнобою, ни бабьего визгу, ни даже плача детей.

— Кондрашка! — вдруг окликнул Булавина дремучий дед, согнутый временем старый казак. Он тоже семенил к воротам, опираясь на обнажённую саблю. — Кондрашка! Ежели это орда, то пальни хоть из вестовой пушки! Лошади у них испокон пужливы! Слышь?

Раньше Булавина на стене у Ногайских ворот появился Ременников. Окунь спрашивал его про атамана, ещё не видя, что тот на подходе.

— Ввечеру домонь шёл… — дивился Окунь.

— Ты, Вокунь, наипаче бельма свои промывай! — озлился Ременников. — А не то возьми соль полынну, смешай с мёдом пресным, чтобы ни жидко, ни густо, и еже-день ввечур помазуй и веко и ресницы — светлость очам наводит! А не то слови кобылью мочу…

— Нашли время языками брухтаться! — вдруг загремел сзади Булавин. Он поднялся на раскат стены и глянул вниз.

Невидимая полностью и оттого ещё более устрашающая толпа подкатила под стены Бахмута. Булавин взял у Окуня факел на длинной палке, посветил с высоты. Он увидел, что там, внизу, сидели люди. Их было много. Они растеклись по склону пересохшего рва и молчали.

— Эй! Почто вас привалило? — зыкнул Булавин.

Снизу донеслось сразу несколько десятков голосов, слившихся в сплошной гул.

— То гультяи понахлынули, — предположил Шкворень.

— Вестимо, бурлаки подкатили под нас на зиму! — сказал Окунь.

— Эй! Внизу! Давайте сюда атамана! Я — Булавин!

Внизу ворохнулась толпа. Табунным топотом закро́хтали по земле сотни ног. Ременников тревожно оглянулся на казаков — все стояли наготове. Даже поп Алексей стоял с факелом и с саблей в другой руке. Необыкновенный поп прибился к Бахмуту лет пять назад. Служил неважно, зато винцо потягивал, ругался постатейно и вычурно — каждому по положенью отваливал, как заглавную букву в евангельи, но спал как истинный казак — при сабле.

— Свети лучше, отец Алексей! — пробасил Булавин.

Под самыми воротами расступился люд. Вышел вперёд старый казак. Снял неторопливо трухменку — забелела седая голова, матовый блеск огней поигрывал в серебряном эфесе сабли, в начищенной до блеска медной ручке пистолета, сунутого за пояс поверх зипуна.

— Ты хто? — сунулся Окунь ехидно.

Булавин отвёл казуню рукой за спину. Он узнал этого казака. Встреча с таким казаком всегда была для Булавина событием: что ни говори, а такие, как этот, хаживали вместе с отцом при самом Разине…

— Я — Лоскут Иван! — донеслось снизу.

Голос был всё с той же весёлой ноткой, какая не умолкала в нём на черкасском торгу, когда Лоскут спорил с прибыльщиками, уклоняясь от пошлины за проданную рыбу.

— Пустить Лоскута! — прогремел Булавин.

— Не надобно, Кондрат! Слезай ко мне на час — гутарить станем, а в город пусти баб да детишек.

Булавин вышел за ворота, а навстречу ему потянулись подводы и пешие люди с детишками на руках. Малыши притихли, дичились слегка и только самые маленькие доверчиво тянули ручонки к факелам. Ременников, Окунь, Шкворень, поп Алексей, Абакумов, десяток казаков ещё и, конечно, Цапля вышли следом за атаманом. Лоскут сидел по-татарски у самого края рва. Булавин не сел, он ступил чуть вниз по откосу, остановился почти вровень с головой старого разница.

— Вот привёл тебе, Кондрат… — начал тот и вдруг в волнении полез за трубкой в глубокий карман-омут. — Чего делать станем?

— Говори, чего таишь? — нахмурился Булавин.

— Аль не слышал? Долгорукой железные вольности на казацкие руки накладывает, тут уж не до тайностей. Во вчерашний день новорубленный городок князь огню предал, а беглых людей того городка за караул взял.

— Это у Шульгина колодца? — побелел Окунь.

Он представил, как взяли за караул Русиновых, взяли его ещё не наречённую невесту, ради которой он бредил кладом Разина.

— У Шульгина колодца, — подтвердил Лоскут. — Да Банников, что с Айдара сбег, всё видал!

Лоскут легко, без помощи рук, поднялся на ноги, заложил в рот три пальца и так оглушительно свистнул куда-то в ночь, что у Окуня холодный пот выступил под рубахой. Из темноты тотчас эхом отозвался кто-то, а вскоре послышался лошадиный топот, и около самого моста спешился верховой. В свете факелов заколыхалось широкое красное лицо казака.

— Гришка, скажи, чего видал… — обратился к нему Лоскут.

— Чего говорить! Ехать надоть да отбивать наших!

Булавин стоял насупясь.

— Тут не круг! — одёрнул Банникова Лоскут. — Не суйся, хвост, наперёд головы! Говори чего велят!

— Чего велят! — огрызнулся Банников, но не выдержал позы перед бывалыми казаками, покривился, почесал длинным стволом пистолета спину, заговорил: — Ну, был там… Из полымя ушёл. Видал, как Долгорукой насильства чинит над людом беглым. Никого не щадит, потому и зову идти туда…

— Весёлые вести, Гришка, — вздохнул Булавин.

— А ты, Кондратий Офонасьевич, не признал меня? — спросил Банников, но видя, что Булавин молчит, сам пояснил: — Ты с Зернщиковым через меня в Черкасском городе переезжали! Помнишь? Я валялся поперёк улицы, а рожу-то трухменкой накрыл, а?

Булавин помнил, но не ответил ему. Спросил о деле:

— Сколько у вас верховых?

— Больше половины ста, — ответил Банников за Лоскута.

— Собирай круг! — повернулся Булавин к Цапле, а Абакумову буркнул: — Останешься на Бахмуте наказным, блюди городок с безлошадными. Чего смурым стал? Выберут потом атаманом — атамань во здоровье!

— А ты, Кондрат?

— А я отныне с ветром повенчан.

Доведётся иной раз редкому цвету уродиться в лесной глухомани. Там, среди бледного травяного худосочья, растёт он, ни жив ни мёртв. Кругом — ни свету, ни свежего ветра, один тлен да затхлая сырость. Но вот налетит ураган, вырвет деревья с корнями, развалит в беспросветном урочище корявую просеку, и на отворившемся солнцу просторе распрямится, забьётся дремавшая жизнь. Ветер рассеет запахи тлена, ливень омоет землю, и на воскресшей просеке загустеют новые травы, плотные, духмяные, но величественней всего разнотравья нежданно воспрянет тот редкий цвет. Сморщенные, бледные лепестки его приобретут форму, он подымется на упругом стебле и благодарно закачает на ветру пахучей короной, радуясь солнцу, ветру и заставляя радоваться всё вокруг себя…

Никогда ещё так не радовалась жизни Алёна Русинова. Она, как тот цвет, всем своим юным существом открылась навстречу новой, вольной жизни. Вся грязь, униженья, нечеловеческий труд, побои, смертельные страхи опасной дороги — всё осталось позади и было так нестерпимо даже в воспоминаньях, что о прошлом не хотелось не только говорить, но и думать. Оно, это прошлое, оставалось болевой коростой на ране, и зачем к нему прикасаться, когда кругом раздолье, выпрямляющая душу воля? Даже её, Алёну, порой тревожил один неожиданный вопрос: как можно было жить там, на новегородской земле, и за какие грехи бог породил людей на той земле — земле рабства и слёз?