— У меня в Преображенском сидят тридцать колодников по делу Анны Монцовой, государь…

Выражение растерянности исчезло тотчас с татарски скуластого лица Ромодановского. Брови загадочно изогнулись, а глаза в их дальновидном прищуре холодно остановились за непроницаемой дымкой государственной тайны.

— Говори!

— Имею подозрения, государь, да и люди, коих приводили ко мне на Москве в Елинскую башню, с первого огня признались, что-де сродственники Анны Монцовой, тако же и сёстры её зело пользовались своим авантажем…

Возок наклонило, занесло правым боком. В оконцах распахнулось подмосковное поле, а за ним, уже совсем близко, первые избы города. До сознания тотчас дошёл голос Ромодановского, но смысл был ещё непонятен.

— Что ты сказал? — встряхнулся Пётр.

— Я говорю, заприметив твоё расположенье монарше к Монцовой Анне, сродственники её зело много позволяли себе лишнего. Они неприметно вымаливали у тебя то одно, то другое благоволение — поначалу одному купцу дали торговлю беспошлинную, потом другому позволено было ехать в Персию, потом третьему даден был торговый двор в Нове-городе… Большие-де тыщи — колодники с огня сказывали — идут к Монсам мздою за то их вспоможение своим соотечественникам. Вона куда та дверь-то отворялась!..

Пётр нетерпеливо махнул рукой — молчи, это, мол, прошлое, ему уж не повториться.

— Я велел тебе вызнать доподлинно. Вызнал?

— Про что? — Ромодановский двинул обнажённым черепом, шевельнул при этом, как лошадь, ушами.

— Да про Монцовых! Про Монцовых же! — крикнул Пётр, раздражаясь от его непонятливости и от этого неприятного разговора.

Ромодановский сморгнул иод взглядом монарха, кинул полным пальцем по лезвию чёрных усов.

— То доподлинно, государь…

— Ну!

— Снюхалась Монцова с прусским посланником…

— Казерлинг? — дёрнул щекой. — Кто видел?

— Он сам признался Лефорту, что-де виновен в несчастье обеих сестёр.

— Несчастье! — фыркнул Пётр. — Возьми её под арест! Припугни шлюху!

— И долго держать велишь?

— Подержи… Пока. А Шафирову я скажу, дабы в кирху позволил ей ездить с женщинами. Ты не держи, когда — в кирху! И хватит про то! Хватит!

Однако Ромодановский решился спросить, подумав:

— Ещё, государь, колодники те… Они признались на огне, что-де Монцово семейство прибегло, да и не раз, к советам разных московских ворожей, дабы приворотить тебя к Анне их…

«Дурачки! Она сама меня приворотила тогда…»

— …все они, государь, сделались после твоих милостей высокомерными зело. Невозможно, скажу тебе, государь, довольно надивиться, с какою неблагодарностию они злоупотребляли твоею благосклонностью…

— Чего надо? — не разжимая плотного оскала зубов, выдавил Пётр.

— Чего велишь над ними?

— А велю то: которые сидят по делу Монцовой колодники, тем колодникам решение учинить с общего совету с бояры, да по их винам взаправду, смотри! Накажи, чего они будут достойны! — кинул подбородком в грудь. Насупился. — Чего про моих слова не молвишь?

— Все живы-здоровы! — оживился Ромодановский. — Тебя ждут с превеликою охотою.

Проехали старый посольский двор — самый отдалённый, заставный, где в старину выдерживали иноземных послов, пока стрельцы, посадские люди за крепостью готовили проезжие улицы… Вот и сейчас замелькали слева и справа крыши строений за заборами. Угрюмо, неприветливо плыла замшелая серость досок, суковатых горбылей. Тут и там в распахах заборов торчали кабаки. Оттуда уже слышались крики, песни. Где-то дразнили собаку. Пахло навозом даже сквозь двери и слюдяные оконца возка.

«Чтобы она сгорела дотла, эта Москва! — думал Пётр. — Таким ли ныне должен стольный город стоять? Вот построю Питербурх — пусть приезжают да посмотрят на новую столицу иноземцы! Посмеются ли тогда зубоскалы?»

Он запахнулся в шубу, отвернулся от Ромодановского, и потянулись нелёгкие думы о Катерине. Армия — не мёд, и он с нетерпеньем ждал ласковых и жадных рук этой женщины, но после раздумий над семейством Анны Моне, после всего, что сказал ему начальник приказа Тайных дел, в душе Петра проснулось, болезненно заворочалось и росло изморозное чувство отчуждения. Что делать? Куда кинуть уставшую душу? Неужели и тут, в добром сердце Катерины, тоже притаился коварный зверь выгоды? Домашние ею не нахвалятся, а ведь она совсем не тот обворожительный ангел, каким была Анна Монс…

Он закрыл глаза, будто прислушиваясь к самому себе, к тому голосу, что должен подсказать, раскрыть истину жизни, но всё внутри оставалось безмолвно и пусто.

Саженях в двухстах от Неглинной поезд остановился. Впереди слышались крики, ругань. Ромодановский вылез из возка, оставив дверцу отворённой. Пошёл вперёд узнавать.

— Что за простой?

— Мужики дерутся на крестах, Фёдор Юрьевич!

— Промеж себя?

— С запорожцами! Те другую неделю бузят!

Ромодановский вспомнил, что в Москву прибыла за деньгами для войска запорожского легковая станица.

— Растащите!

— Растащили, да вот лошадь упала, оттаскивают! — тотчас отвечал на все вопросы Долгорукий.

— Скоро велю!

Ромодановский потоптался в нерешительности, посмотрел на красный обшлаг царёва рукава, торчавший из возка, и пошёл сам к толпе. Там, на перекрёстке — на крестах — действительно только что кончилась драка. Ещё мелькали кое-где в толпе окровавленные лица, ревели и грозили такими страшными словами, что по коже продирало морозом, но, завидев Ромодановского, все разбежались.

Пётр не досадовал на остановку, ему была приятна эта короткая передышка, а сознание скорого отдыха умиротворяло. Он откинулся на спинку сиденья, целиком отдался блаженству неподвижности. Прямо напротив отворённой дверцы возка, из-за резного забора слышались женские голоса и стукоток пестов в ступах — там, должно быть, толкли сухари. Порой оттуда выплёскивало беззаботным юным смехом, по-девичьи чистым. И вдруг там запели:

Голос Петру понравился. Он придвинулся к раствору двери, выставил растрясённую в дороге правую щеку и ухо из-под шляпы.

Впереди зашуршало. Захрупали копыта конников. Прибежал Ромодановский.

— Тихо! — Пётр поднял палец, прислушиваясь к песне.

— Слёз-то, поди, было! — ухмыльнулся Пётр. Он отодвинулся в глубь возка.

— Всего бывает! — Ромодановский снова оббил грязные сапоги о копылья возка, вворотил своё медвежье тело внутрь. — Мне вон каждый день жалобы идут, да разве всё разберёшь, коль дела важней есть! А в последнее время приноровился я к челобитным: коль дело неважно, велю привесть того, на кого челобитчик пишет, и даю ему десять палок. А самому челобитчику — двадцать!