Время, как правило, застилает узников словно бы пеленой. Человека, понятно, еще можно узнать, но становится он в высшей степени неприметным. Сарразин сталкивался с этим эффектом в каждом случае, когда боролся за того или иного подопечного. Словно личность подвержена в тюрьме медленному распаду. Он понимал, что с помощью Арбогасту нужно спешить, и достаточно хорошо знал Клейна, чтобы не сомневаться: стоит тому поверить в невиновность Арбогаста, и он предпримет все мыслимое и немыслимое. Сарразин кивнул, приглашая адвоката к продолжению разговора.

— Однако я знаю о нем слишком мало, чтобы составить окончательное суждение. И в конце концов понять его по-настоящему можно будет только когда он выйдет на свободу.

— Я понимаю. Но разве это не представляет собой определенной трудности для защиты?

— Да, кое-что в ходе свиданья с ним меня насторожило.

— Что же?

— Мне показалось, что он отчаянно старается держать себя в руках. Конечно, и это можно списать на годы в тюрьме, на одиночную камеру, на обиду из-за того, что его безвинно осудили, и все же в иные мгновения в его поведении проскальзывало нечто другое: натужность и вместе с тем, я бы сказал, презрительность.

— То есть нечто опасное?

— Да, в каком-то смысле мне это показалось опасным.

— И все же вы верите в его невиновность?

— Верю.

— Действительно верите?

Задав этот вопрос, Сарразин снял с руки часы и принялся заводить их спокойными равномерными движениями. Это была круглая, чрезвычайно плоская модель с римскими цифрами, с тонкими золотыми часовой и секундной стрелками, минутной же не было вовсе.

— Верю, — повторил Ансгар Клейн. — По меньшей мере, в судопроизводстве были допущены ошибки, оправдывающие возобновление дела.

— Выходит, мы начинаем!

Сарразин застегнул браслет часов на левом запястье и выпил чаю, оказавшегося чрезвычайно черным и крепким. На дне чашечки он обнаружил фарфоровую женскую головку — она уставилась на него пристально и безглазо.

— Вот и прекрасно.

Доктор Клейн обратился к бумагам.

— Для начала вот что: краеугольным камнем обвинения, выдвинутого против тогда 34-летнего Ганса Арбогаста, стало экспертное заключение профессора Маула. Профессор со всей определенностью указал на то, что трупные пятна на теле госпожи Гурт однозначно свидетельствует в пользу удушения петлей или шнуром после брутально-садистического извращенного полового акта.

— Что противоречит данным первоначального осмотра и вскрытия.

— В точности так. Но фрайбургский патологоанатом доктор Берлах, констатировавший в ходе первоначального осмотра смерть от сердечной недостаточности, в зале суда внезапно поддержал профессора Маула.

— Интересно, почему?

— Маул слывет не просто корифеем, но подлинным светилом.

— Но он ведь и в глаза не видел мертвого тела.

— Это так. Он составил свое суждение на основе увеличенных фотографий, сделанных на месте обнаружения трупа и позднее, в ходе вскрытия. Увеличенными фотографиями воспользовался затем и суд — вместо оригинального формата 9x12 см был использован формат 18x24.

— Но ведь все фотографии были сделаны после того, как мертвое тело перевезли приблизительно на 30 км и оставили в кустах малины. Ни один из следов не может быть однозначно истолкован как оставшийся после того или иного конкретного деяния. С таким же успехом пятна можно списать на неудачное положение мертвого тела или на царапины, возникшие при соприкосновении с колючками малины.

— Вы правы. В истории криминалистики еще не было случая, чтобы судмедэксперт отважился установить причину смерти исключительно по фотоснимкам.

— А почему же защита не заострила внимание на этом факте?

— Коллега Майер допустил в этот момент ошибку, оказавшую роковое воздействие на ход и исход процесса. После того как Арбогаст заявил, что его показания являются правдивыми, а мнение профессора Маула заставляет его только развести руками, адвокат Майер потребовал немедленного проведения повторной экспертизы, однако сделал это ненадлежащим образом. В обоснование своего требования он назвал лишь тяжесть выдвинутого обвинения и проистекающей из него уголовной ответственности, то есть оспорил не правомерность экспертизы, а ее достаточность. И, разумеется, профессор Маул заявил под протокол, что “абсолютно уверен в своих выводах и не нуждается в профессиональной помощи такого рода”. И суд после часового совещания отклонил требование адвоката как недостаточно обоснованное.

— О, господи!

— Именно так. Защита провалила свое дело. И могла теперь апеллировать только к противоречиям в выводах самого Маула.

— Но ведь эти выводы обрели зловещую однозначность лишь позже, в интервью, которое профессор дал журналу “Европейская медицина”, не так ли?

— Нет-нет. В ходе самого процесса. В письменном заключении профессора Маула, составленном, строго говоря, не им, а его помощником доктором Шмидт-Вулфеном, причиной смерти без каких бы то ни было оговорок было названо удушение, однако, по меньшей мере, вопрос об умысле на убийство был оставлен открытым. Я цитирую: “Существует возможность того, что Арбогаст прибег к насилию с самого начала, добиваясь полового акта, в осуществлении которого он сознался, однако на основе имеющихся материалов мы лишены возможности это доказать”. И защите следовало бы сосредоточиться именно на этом пункте. Но что это вы говорите о журнале “Европейская медицина”?

— Еще в год самого процесса, то есть в 1955-м, Маул заявил в интервью журналу “Европейская медицина”: “Фотография, на которой зафиксирован след от удавки, является столь же неопровержимой уликой, как те, на основании которых выносятся тысячи других приговоров… — И далее. — Фотография со следом от удавки — доказательство однозначное? А через год, в 1956-м, в хрестоматии Калински-Коха “Полиция и ее задачи” значилось: “Самым тщательным образом я рассматривал снимок за снимком, и мне нечего стыдиться того, что только на второй день полоса, идущая от горла к уху, навела меня на мысль об удавке”. То есть это уже не заурядная улика, как в тысяче других случаев, а гениальное озарение: “Должен признаться, что полтора дня я блуждал вокруг этих снимков в потемках, не продвигаясь вперед ни на шаг, и вдруг меня озарило — и подозрение стало неколебимой уверенностью”.

— Вот как. Мне кажется, что история со снимками — это краеугольный камень в вопросе о возобновлении дела. Как знать, не удастся ли нам, предъявив какие-нибудь новые фотографии, вызвать у профессора Маула еще одно озарение.

— Если появятся новые ракурсы, он может пересмотреть свои выводы без ущерба для репутации.

— Именно поэтому я и запросил в грангатской прокуратуре негативы фотографий. Но знаете, что они мне ответили?

Доктор Клейн извлек из папки соответствующий документ. Фриц Сарразин, поощрительно кивнув, подался вперед.

— “Негативы не могут быть выданы, потому что они стали главным доказательным материалом и во избежание повреждения выданы быть не могут”. Вместо этого мне предложили выдать копии фотографий, в том числе и в двойном формате, которые могут быть специально изготовлены в полицейском управлении земли Баден-Вюртемберг. Разумеется, я отказался.

Фриц Сарразин кивнул.

— Значит, мы так и не узнаем, как выглядели оригинальные фотоматериалы.

— Вот именно. Вместе с тем обер-прокурор Манфред Альтман сообщил мне, что полицейское управление Висбадена обладает специалистами, способными изготовить дубликаты самих негативов.

— Значит, нам самим срочно нужны эксперты в области фотодела.

— Да. И я уже начал соответствующие изыскания. Здесь, во Франкфурте, существует фирма “Аэросъемка-Ганза”, занимающаяся в первую очередь профильными исследованиями. У этой фирмы не только свои самолеты, но и самое современное фотооборудование, позволяющее, в частности, увеличить разрешающую способность негативов. Я к ним уже обратился, я там кое-кого знаю.

Ансгар Клейн какое-то время помолчал.

— Господин Сарразин?