Адвокат молча открыл портфель, достал отказ в возобновлении дела и протянул Арбогасту. Тот, лениво подавшись вперед, взял у него бумаги. Клейн заметил, что и костяшки на правой руке были у Арбогаста разбиты и окровавлены, как после страшной драки. Адвокат понятия не имел, что нужно говорить в таких случаях. Арбогаст, уткнувшись в стену, читал отказ. Адвоката он не удостоил и взглядом.

— “И хотя, с одной стороны, — пробурчав что-то про себя, внезапно принялся читать вслух Арбогаст, — заключения экспертов в области фотодела представляют собой новый доказательный материал, а с другой, техническое оснащение этих экспертов более современно, чем то, которым обладал в свое время профессор Маул, однако в вопросе о том, как проинтерпретировать появление отчетливых следов на теле у жертвы, Уголовная палата больше доверяет судебно-медицинскому эксперту”.

Арбогаст выронил из рук пергаментного цвета документ и посмотрел на Клейна снизу вверх.

— На этом ваша работа заканчивается, не так ли?

Может, так оно было бы и к лучшему, мрачно подумал адвокат. Слова из обосновательной части отказа разозлили его сейчас точно так же, как когда он прочитал их впервые. Он просто не мог понять судейского упрямства.

— Нет-нет, ни в коем случае! — Выдавив из себя улыбку, он категорически замотал головой. — Просто необходимо продумать наши новые шаги.

— Да уж.

Арбогаст явно разочаровался в адвокате. Он закрыл глаза.

Клейну хотелось поговорить с подзащитным, но тот был настолько чужим и непохожим на всех, с кем ему доводилось сталкиваться, что адвокат даже не решился спросить у него, что здесь, собственно, произошло. Вот и простоял какое-то время молча, вглядываясь во внешне равнодушного Арбогаста. Уже более тринадцати лет за решеткой. Одиночное заключение, полное отсутствие общения с людьми из внешнего мира, неизменный тюремный распорядок и арестантский наряд — все это не может не наложить на личность своего отпечатка. Клейн подметил в Арбогасте полный набор типичных для бессрочного узника черт. Прежде всего — странную невозмутимость, напоминающую повадки зверя в клетке и заставляющую предположить, будто этому человеку все давным-давно совершенно безразлично. До тех пор, пока на смену этому покою не придет вспышка внезапной ярости. Клейну так и не удалось представить себе, каково это — проводить ночь за ночью в одиночной камере. Да и сейчас адвокат не понимал, как ему подступиться к Арбогасту. В конце концов он решился только на то, чтобы посоветовать ему вернуться к работе в мастерской, чтобы не навлечь на себя новых неприятностей. Арбогаст кивнул, не открывая глаз. Затем Клейн поведал ему о своей беседе со священником. Арбогаст неожиданно рассмеялся и смерил адвоката долгим взглядом. Но смех пропал так же стремительно, как и вспыхнул; теперь Арбогаст смотрел на адвоката, не видя его, смотрел так, словно никакого Клейна тут нет.

От спертого воздуха Клейну стало нехорошо, и он с удовольствием присел бы. Но скамья была забрана в стену, а сесть к Арбогасту на койку он не хотел. Ему казалось, будто в углах рта у его подзащитного играет презрительная усмешка, и поневоле Клейн вспомнил слова, сказанные ему священником. Может быть, рассуждая о вине Арбогаста, тот не так уж и не прав. Его подзащитный и так-то человек довольно неприятный, а при этой мысли он показался Клейну еще противнее. И в глазах у него, подумал адвокат, навеки застыло преступление, которого он на самом деле не совершил. При прощании Арбогаст не поднялся с койки и не подал руки своему защитнику. Строго говоря, он не проводил его даже взглядом.

Прямо из Брухзала Клейн поехал в Швейцарию и переночевал в маленьком отеле в Монтре. Поужинал в открытом кафе на набережной, полюбовался, пока не стемнело окончательно, гладью Женевского озера. Он заказал бокал вина, но едва пригубил. Вновь и вновь возвращался он мыслями к визиту в тюрьму. Теперь наступило крайне опасное время. Если сейчас Арбогаст отчается, а значит, и непременно сорвется, непременно учинит какое-нибудь безобразие, в дальнейшем будет куда труднее говорить о нем как о заключенном безупречного поведения. Но Клейн вынужденно признался себе в том, что перспективы Арбогаста на какое бы то ни было “в дальнейшем” весьма туманны. Куда проще, как представлялось ему в начале, было добиться возобновления дела, воспользовавшись ошибками, допущенными в ходе процесса, в том числе и защитой; не исключено, что и собственный триумфальный послужной список придал адвокату излишнего оптимизма. Эта презрительная дрожь губ Арбогаста — вот что бесило его сейчас и, вместе с тем, тревожило. Это был, пусть до поры и сдерживаемый, сигнал бедствия. И сигналил Арбогаст о тайной муке такой глубины и интенсивности, какую Клейн просто не может себе представить. А поскольку он все-таки пытался ее представить — уставившись на Женевское озеро и позже, ворочаясь в постели, — то и ночь провел беспокойную, и без того душную августовскую ночь.

На следующий день, отправившись в Италию, он позволил себе сделать небольшой крюк и посетил могилу Райнера-Мария Рильке. Возле маленькой церкви, у стены которой под красивым готическим окном расположено надгробье поэта, открывался прекрасный вид на сморенную летним зноем долину и на склоны, одетые светлым, каменно-серым паром. Небо над долиной, в которой, петляя в своем не больно-то четком ложе, несла скудные воды Рона, пересекла пара воронов; Клейн продолжал думать об Арбогасте и о спертом воздухе в камере.

Альпы адвокат пересек у Симплона и чуть за полдень прибыл в Биссоне. Фриц Сарразин, как и договаривались, ждал его в баре на маленькой площади, точнее, на тенистой веранде, уставленной железными стульями, сиденья которых представляли собой разноцветные пластиковые плетенки на венский лад. Клейн, однако, не рассчитывал на то, что Сарразин прибудет на встречу с ним вместе со Сью, и понадобилось изрядное время плюс бокал кампари в честь жены друга, прежде чем он избавился от возникшей из-за этого неловкости. Клейн продемонстрировал Сарразину отказ в возобновлении дела и свою составленную сразу же по его получении встречную жалобу и рассказал о свиданье с Арбогастом.

Они быстро сошлись на том, что сейчас самое главное — опрокинуть экспертное заключение профессора Маула как таковое. Кроме того, следовало усилить работу с прессой, обрабатывая общественное мнение в связи со скандальностью процесса многолетней давности и, в особенности, в связи с невероятной предвзятостью судебных инстанций, всячески препятствующих возобновлению дела. На работу комиссии, учрежденной “Немецким обществом судебной и социальной медицины” и приступившей к делу еще весной, они особых надежд не питали. Корпоративная взаимовыручка чересчур сильна, чтобы сами медики решили вывести профессора Маула на чистую воду.

— И вот что меня в этом контексте радует, — начал Сарразин. — Позавчера по Швейцарскому телевидению прошло интервью с Катей Лаванс, которая изрядно поиздевалась над отказом в возобновлении дела Арбогаста.

— Катя Лаванс? Патологоанатом из Восточного Берлина?

— Она самая.

— Думаешь, ее можно подключись к нашему делу? Поколебавшись, Сарразин кивнул — и улыбнулся при этом так, словно весь этот разговор доставляет ему неизъяснимое удовольствие.

— Кстати говоря, в Аэрофотосъемке Ганзы мне порекомендовали цюрихского профессора Казера. Это крупный специалист в геодезии и фотометрии.

— В чем-чем?

— В геодезии.

У Ансгара Клейна вырвался невольный смешок:

— Надо же, геодезия! — Наконец, судя по всему, ему удалось сбросить напряжение последних дней с переживаниями и утомительными разъездами. Справившись со смехом, он как бы для самого себя уточнил:

— Геодезия — это ведь наука об измерении земли.

— К нему могу отправиться я.

Произнеся это и заказав пробегающему возле их столика кельнеру еще три кампари, Фриц Сарразин намеренно проигнорировал веселье, нежданно-негаданно овладевшее его другом. Сью тихо смеялась себе в кулачок.