Она рассмеялась, словно бы радостно изумившись неожиданному открытию, и обернулась к нему. Он устремился на этот призывно звучащий смех, медленно и осторожно управляясь открытыми ладонями с дверью-вертушкой. Дверь у него за спиной бесшумно замерла, он вышел в вечернюю тьму навстречу ее смеху. Позже он будет не раз возвращаться к этому мгновению тишины, к ощущению прохлады и гладкости полированной двери под руками, которая словно бы сама вытолкнула его наружу. В это мгновение все и началось. И, припоминая впоследствии ее озаренное смехом лицо, он и сам не мог понять, что же в ней показалось ему таким притягательным.

— “Когда святые маршируют…” — Она не допела куплета до конца, но, когда он подошел к ней, положила ему правую руку на плечо и легонько толкнула, чтобы он еще раз обернулся. — Погляди-ка!

От этого прикосновения сразу же спало напряжение, в котором он пребывал, спало столь стремительно, что это чуть было не обернулось болью. Он оценил ее каламбурный намек, ведь кафе, из которого он вышел, называлось “У ангела”, но, с готовностью повернувшись в сторону желтой неоновой вывески, в ту же секунду понял, что с этой женщиной переспит. Весь день он чувствовал себя крайне неуверенно и теперь принялся перекатывать внезапно возникшую уверенность, как камешек во рту, воровато выплюнул ее себе в кулак и запрятал в брючный карман. В те времена неоновые вывески были еще в новинку, особенно в провинции, и загорались они, не дожидаясь того часа, когда закончится летний день. По дороге, на обочине которой находилось кафе, не было движения и тишину нарушало только тихое гудение трубок. Какое-то время они простояли в неоновом свету, ее рука по-прежнему лежала у него на плече, затем он осторожно стряхнул ее, обнял женщину за талию и ощутил шероховатую материю ее перлонового платья. Она стремительно скользнула ему в объятия, как под плащ, отбросив чопорность, владевшую ею весь этот день, внезапно ей стало зябко и согреть ее теперь могли бы только чьи-нибудь руки.

— “Когда святые маршируют, смеются сами небеса”, — выдохнул он ей прямо в ухо.

Они отправились к его машине не сговариваясь, как двое, знающие друг дружку давным-давно. Он заметил, что она, весь вечер проболтавшая и рассказавшая ему немало историй, теперь внезапно стала молчалива и не заговорила даже, когда он открыл пассажирскую дверцу, учтиво усадил ее и вновь закрыл. На мгновение он замешкался и посмотрел в ту сторону, где несколько часов назад притормозил у путепровода и спросил, не подвезти ли ее. “Конечно”, — воскликнула она и только потом спросила, в какую сторону он едет. Строго говоря, это была деловая поездка, и надо ему было во Фрайбург, однако же, он ответил, что совершает увеселительную прогулку. А она ведь не здешняя? Нет, она из Берлина. Ах вот как, беженка. Значит, она живет в Рингсгейме, в лагере для перемещенных лиц. Она кивнула, а он смерил ее испытующим взглядом.

Должно быть, ей чуть за двадцать, но со столь хрупкими женщинами (он знал это по собственному опыту) легко промахнуться при определении возраста. Росту от силы метр шестьдесят, мелко завитые рыжие волосы. Глаза вечно самую малость прищурены — то ли от солнца, то ли по причине близорукости, о которой ему, впрочем, не было известно, и смотрят не без вызова; точно такой же вызов слышится в ее типично берлинском выговоре. Ни пальто, ни куртки. Платье с круглым вырезом на груди и спине, с короткими кисейными рукавчиками, стального цвета с узором из зеленых листьев. Белые туфельки. А ей уже доводилось бывать в Шварцвальде? Она покачала головой. И вот они поехали, и день обернулся чудесным приключением. И дело не только в погоде, подумал он тогда, и вспомнил позднее, что именно в этот миг произвел мысленную датировку происходящего. Первое сентября 1953 года. И только после этого обошел машину, открыл дверцу и сел с водительской стороны. Она промолчала и сейчас, ну да это уже без разницы.

Он не схватил ее за коленку, сочтя это чересчур недвусмысленным жестом, но, переключившись на третью скорость, легонько опустил руку ей на бедро — как бы по забывчивости, как бы случайно, как если бы он просто привык держать свободную руку на пассажирском сиденье. Она не отодвинулась, но и не отреагировала в поощрительном смысле, так они и ехали в сторону Грангата, пока окончательно и бесповоротно не наступила ночь. И тут он почувствовал ее руку у себя на затылке, она запустила пальцы ему за шиворот и добралась ими до левого бицепса, ощупала его и осторожно двинулась в обратный путь, царапаясь ногтями и «зализывая» эти царапины подушечками пальцев, она провела пальцами по сонной артерии, по его левому уху и наконец, словно внезапно обессилев, уперлась в ворот сорочки.

— Еще далеко?

— Примерно час езды.

— А не устроить ли нам где-нибудь привал?

— Ты этого хочешь?

— Да.

Ее голос звучал настолько рядом, что он чувствовал на коже ее влажное дыхание.

И когда он притормозил у маленького моста между Гутахом и Хаусахом, когда, решив переключить скорость, убрал руку у нее с бедра, она подалась к нему, обняла и поцеловала. Чуть не доезжая моста, прямо во тьму уходил проселок. Без колебаний он свернул туда и поехал чуть под уклон. Справа показался ручей с перекинутым через него мостиком. Слева, между шоссе и проселком, шли кусты, а перед ними — лужок. Он выключил и мотор, и фары.

Мария достала из белой лакированной сумочки сигареты и попросила у него прикурить. Это были сигареты “Курмарк”, совершенно не подходящая ей марка. «Нужной мешки, ароматизированные и тем не менее легкие», — машинально вспомнил он рекламу, подавая ей зажигалку левой рукой и придерживая пламя от ветра правой. Она поблагодарила его легким кивком. Нет, она далеко не такая молоденькая, как показалось ему поначалу. Морщинки в углах рта, они-то и придают ее смеху дрожащую ноту, так понравившуюся ему, пока она рассказывала ему свои истории. О военных годах в Берлине, о двух детях, которых она оставила там, у бабки, о дощатом бараке в лагере для перемещенных лиц, в котором живет сейчас. О муже она практически не упоминала. И, как показалось ему, почти ничего не приукрашивала. Кисти рук у нее далеко не девические. Ни косметики, ни украшений, и, как он к собственному изумлению обнаружил только сейчас, на ногах нет чулок.

Он выдвинул пепельницу, в руке у него все еще оставалась горящая зажигалка. Она затянулась, выпустила дым и при этом опять кивнула. Он взял у нее пачку, достал сигарету и для себя, прикурил, убрал зажигалку. Пачку он положил ей на колени, и она, словно расценив это как вызов, убрала с коленей сумочку и поставила ее на пол. При этом ей пришлось нагнуться, и он поцеловал ее в затылок. Когда она распрямилась и откинулась на сиденье, он потянулся к ней, переложил сигарету в левую руку и обнял ее правой; тонкий жар двух сигарет плыл в воздухе между белой, хрупкой на вид, баранкой “Изабеллы” и столь же ослепительно-белым донцем выдвижной пепельницы. Туда-то он и уронил, даже не взглянув, свою сигарету. Мария со всей силы вжалась головой в спинку сиденья — и, соответственно, в его руку. И все же он, преодолевая некоторое сопротивление, притянул ее к себе, лизнул губы, раздвинул их, провел языком по стиснутым зубам.

Ее нижняя губа дрогнула, но его это не удивило — он ведь и сам чувствовал, как по всему телу, начиная со рта, разливается дрожь. И как раз, когда он отметил это, она прервала и поцелуй, и объятье, и на мгновенье ему подумалось, что все происходящее может обернуться недоразумением, вылиться в наглые безответные приставания с его стороны. Но тут она торопливо раздавила сигарету в пепельнице и уже сама нежно притиснула его к мягкой спинке сиденья и надвинулась на него вплотную. Пока она осыпала его поцелуями и вновь шарила обеими руками у него под сорочкой, он обвил ее одной рукою за талию, нащупал кнопки на платье, расстегнул их и его пальцы заскользили по податливо мягкой нижней юбке и по голой коже.