— Вам и парик? — как бы между делом спросила продавщица.

Катя кивнула.

Как раз в это время Ансгар Клейн, проснувшись на диване, на низкий столик возле которого он положил часы, обнаружил Катину записку: ей надо кое-что купить, она уже позавтракала и вернется вовремя. Он собирал чемодан и бумаги, включая и те, что забрал вчера на дом из офиса, когда в дверь позвонили. У него был отдельный лифт, и он дождался, пока не разойдутся дверцы. В первый миг ему показалось даже не будто он увидел незнакомую женщину, а словно перед ним предстал призрак. Потому что при всем внешнем сходстве с его гостьей из Восточной Германии оказаться Катей Лаванс эта особа просто не могла.

— Не одолжите ли вы мне немного денег, господин Клейн?

— Ну разумеется. А, можно полюбопытствовать, на что?

— Да вот на этот парик. Или вам не нравится?

— Очень нравится! Прекрасный парик!

У Кати Лаванс теперь были длинные рыжие волосы, расчесанные на прямой пробор. Ансгар Клейн запер за ними дверь квартиры.

— Но, послушайте, исключительно из научного интереса. У вас что, вообще нет денег?

Женщина, которая, пожалуй, все же была Катей Лаванс, хотя и носила теперь зеленое облегающее платье, которого еще вчера у нее не было и быть не могло, застыла на месте и смерила его внимательным взглядом.

— Хотите знать точно?

— Ну, если это вас не затруднит.

— Так: я могу менять по пятнадцать марок в день по курсу один к одному. Мой гонорар эксперта, ожидающийся, естественно, в иностранной валюте, я должна задекларировать и сдать по возвращении в ГДР. Две трети гонорара будут тут же обменены на восточно-германские марки и зачислены на мой счет, а последнюю треть мне переведут на так называемый валютный счет. Улавливаете?

— Довольно муторно.

— Вот именно. Время от времени я буду разменивать эти деньги на сертификаты, чтобы что-нибудь купить в специальном чековом магазине. Есть у нас такие магазины — там можно найти все, но только на сертификаты.

— Ну и ну.

— Вот вам и “ну и ну”. А я подумала, не лучше ли будет потратить деньги прямо здесь. А поскольку мои суточные при покупке этого парика оказались исчерпаны, я с удовольствием возьму у вас в долг на жизнь в Грангате с тем, чтобы рассчитаться по получении гонорара.

— Я с радостью помогу вам.

Пока они обсуждали эту житейскую тему, Катя уже забрала свои вещи и уложила в чемодан, тогда как Ансгар Клейн все еще стоял столбом в передней, с изумлением глазея на гостью.

— А мне казалось, что мы спешим…

Она взяла у Клейна портфель с подготовленными материалами с тем, чтобы они могли снести весь багаж в машину в одну ходку. И лишь когда они уже сидели в машине и собирались тронуться с места, он наконец сообразил задать ей непростой вопрос:

— Полагаю, нас с вами теперь связывает некая тайна?

Катя улыбнулась.

— Я знала, что могу на вас положиться.

Он ухмыльнулся, завел машину и, уже поехав и все еще продолжая ухмыляться, заметил, как она откидывает со лба прядку рыжих волос.

— Расскажите-ка мне об этом парике.

— Я влюбилась в него с первого взгляда. У нас такое ни за какие деньги не купишь. Парик — еще куда ни шло, но рыжий парик — ни за что. А тут — вот он, пожалуйста, у парикмахера в лавке за углом. Профессиональная работа. И волосы настоящие.

— А дорого?

— Чудовищно. Четыреста с лишним марок. А когда мы прибудем в Грангат?

Катя нарочно переменила тему, заметив, что Клейн на нее по-прежнему странновато посматривает.

— Примерно через три часа.

Катя подалась вперед, покрутила колесико зажигалки, дождалась пламени, раскурила сигарету, поднесла ее правой рукой ко рту.

— А разве ваше имя Ансгар не звучит несколько экстравагантно?

— Вы так считаете?

— Безусловно.

— Мой отец никогда не довольствовался малым и в особенности тем, что само подворачивается под руку.

— Прошу прощения?

— В конце концов он осознал свою вину и жил с нею, как я живу с этим именем.

Катя дождалась, пока табак не займется как следует, и сделала первую затяжку. Другой рукой, отложив зажигалку в сторону, смахнула прядь чужих волос со лба. Ансгар Клейн, по-прежнему наблюдая за ней вполглаза, с удивлением констатировал, что жест получается таким, словно она репетировала его как минимум полгода. Он уже не мог себе представить, как Катя Лаванс выглядит с короткой стрижкой. Чуть позже она спросила у него, почему он ездит именно на такой машине, и он принялся рассказывать ей о достоинствах “трехсотого” — форма крыльев, переключение на руле.

— Да нет, меня, если честно, машины вообще не интересуют.

Ансгар Клейн кивнул; он вел машину, продолжая искоса поглядывать на то, как она поправляет то и дело сбивающуюся на лоб прядку. Где-то справа мелькнула гора Кайзерштул, а вот уже и с обеих сторон потянулись склоны Шварцвальда. Процесс начинается послезавтра, размышлял Клейн, и как раз когда ему захотелось сообщить Кате Лаванс, что они вот-вот прибудут в Грангат, пошел дождь и пришлось включать “дворники”.

“Господам главным редакторам газеты “Франкфуртер Аллгемайне”, — гласило обращение в начале письма, написанного на портативной пишмашинке директором института судебной медицины Мюнстерского университета профессором доктором Генрихом Маулом двадцать пятого октября 1969 года.

“Глубокоуважаемые господа!

В ответ на статью “Дело убийцы Арбогаста будет пересмотрено” я высылаю вам копию моего экспертного заключения. Из приложений, которые высылаются одновременно, видно, как следует оценивать проделанную мною работу. Что касается “безобидности” Арбогаста, о которой идет речь в названной статье, то следовало бы обратиться к материалам дела. Как мне известно, он неоднократно подвергался административным взысканиям, в том числе и по месту заключения.

Передавая вам свои материалы, прошу передать их на обработку независимому редактору, который смог бы разобраться, на чьей стороне истина”.

Вложив в конверт это письмо с приложениями, одно из которых представляло собой подробный доклад на тему о том, почему возобновление слушаний по делу на основе весьма сомнительных познаний госпожи Лаванс является фундаментальной ошибкой, патологоанатом отправился в гостиничный холл к портье. Вынул письмо, перечитал, добавил к подписи формулу “С неизменным почтением профессор Маул”, поколебался еще пару мгновений. В этой же гостинице он останавливался во время первого процесса, о чем, как и обо всем на процессе, сохранил детальные воспоминания. Только последовавшие нападки омрачили ему радость от двух удачно проведенных здесь дней и от великой победы, одержанной судебной медициной и им лично, — ведь именно его экспертное заключение переломило ход и предрешило исход процесса. Тогда — задним числом это особенно очевидно — он был на вершине профессиональной славы, — а следовательно, возвращаться сюда, на ее развалины, наверное, не следовало. И все же он достал авторучку и черкнул постскриптум: “В дни процесса я буду в Грангате, в гостинице «Пальменгартен»”.

И кстати, тут многое переменилось. Еще до войны слывший лучшим зданием на городской площади, “Пальменгартен” подвергся в конце пятидесятых основательной перестройке, главный подъезд и холл одели тщательно отполированным серым гранитом, который, хотя и гармонировал со здешними литьем и лепкой, да и с персидскими коврами тоже, однако придавал общей атмосфере известный холод. Еще более холодная атмосфера ощущалась в гостиничном ресторане, подсвеченном с потолка голубыми лампами в форме (как, покачивая головой, отметил профессор) человеческой почки. Профессор Маул решил воздержаться от послеполуденного кофе, во всяком случае, здесь, в гостинице, поскольку сюда прибывали все новые и новые журналисты и фотографы, багаж которых, расставленный по полу в холле, уже практически блокировал вход в ресторан. В том, что новое слушание будет освещать не только региональная, но и межрегиональная пресса, наверняка виноваты наделавшие шуму репортажи в “Шпигеле”. И, в отличие от первого процесса, в журналистской среде царило напряженное и радостное ожидание того момента, когда юстиция наконец признает допущенную ею когда-то ошибку, — и профессор Маул понимал это. Так он проинтерпретировал и суету в гостиничном холле, и тот факт, что его самого, похоже, намеренно обходили стороной, — тоже.