— А детей ты там почему оставила?

Она сразу же посерьезнела. Сложила руки на коленях. И категорически замотала головой:

— Тебя это не касается!

Он провел рукой по животу. Контуры предметов в камере были не столько видны, сколько хорошо знакомы. Заниматься онанизмом ему было отвратительно. Идти на исповедь — тоже. И он не верил больше в то, что адвокат способен ему помочь.

— Судебно-медицинский институт.

— Добрый день, с вами говорит Фриц Сарразин. Мне хотелось бы побеседовать с госпожой доктором Лаванс.

— Я вас слушаю.

Фриц Сарразин взял вынужденную паузу, ошеломленный тем, что этот разговор все же начался, и поневоле усмехнулся собственному волнению. Телефонную связь удалось наладить, только заказав разговор из Цюриха, и телефонистка указала ему, что в его распоряжении час, даже меньше, после чего разговор будет прерван. И еще ему пришлось ждать, пока его не соединят.

— Добрый день. Хорошо, что вы сами сняли трубку, госпожа доктор.

— Добрый день.

— Меня зовут, как я уже сказал, Фриц Сарразин, и я один из тех, кто занимается делом Арбогаста. Припоминаете? Вы дали интервью в связи с отказом в возобновлении дела, и его недавно транслировали по швейцарскому телевидению.

— Да.

— Поэтому я и звоню. Мне очень понравилось то, что вы сказали в связи с экспертизой вашего коллеги профессора Маула. Я помогаю Ансгару Клейну, адвокату господина Арбогаста, в его усилиях по возобновлению дела. Поэтому я вам и звоню. Нам хочется узнать, не согласитесь ли вы дать экспертное заключение по данному вопросу.

— Вы хотите сказать, в противовес заключению профессора Маула?

— Да, естественно.

— Честно говоря, не знаю. Для начала надо было бы переправить весь материал сюда, в Восточный Берлин, а потом мне пришлось бы изыскать возможность съездить в Западную Германию.

— В точности так. Но все это можно устроить. Вы ведь, знаете ли, можете оказать нам существенную помощь. С одной стороны, ваша репутация в качестве судебно-медицинского эксперта выходит далеко за границы ГДР. С другой, здесь, на Западе, крайне сложно найти специалиста, готового критически подойти к экспертному заключению профессора Маула.

— Профессор Маул, вне всякого сомнения, светило.

— Да, конечно же, но и на солнце бывают пятна. К сожалению, профессору Маулу никак не хочется расписываться в собственной ошибке. К этому стоит добавить, что, как вам, возможно, известно, специально назначенная комиссия Немецкого общества судебной и специальной медицины, составленная из нескольких знатоков, только что еще раз подчеркнуто подтвердила вывод профессора.

— Мне понятно, ситуация бесперспективная.

Женщина патологоанатом была, разумеется, совершенно права. Фриц Сарразин прикинул, какой дополнительный довод мог бы заставить ее переменить свое мнение.

— Вы нащупали наше больное место. Но так или иначе Ганс Арбогаст сидит в тюрьме уже четырнадцать лет, тогда как он, по нашему мнению, ни в чем не виновен.

— Я вас понимаю. Права ли я в том предположении, что проблема связана с трупными пятнами?

— Это так.

— Задам несколько иной вопрос. А кем, собственно говоря, была эта женщина?

До сих пор Катя Лаванс разговаривала с Сарразином, стоя у двух составленных к окну письменных столов. Сейчас она села и посмотрела в окно. На подоконнике, под закрывающей только верхнюю половину окна занавеской, уже красовалась рождественская звезда.

— Мария Гурт, — сообщил Сарразин, — девичья фамилия Хойслер, из Берлина. Незадолго перед смертью ей исполнилось двадцать пять.

— А когда все произошло?

— Первого сентября 1953 года.

— А вам известно, где она проживала в Берлине?

— Погодите-ка, сейчас посмотрю. — Прижав телефонную трубку к уху плечом, Сарразин порылся в своих записях. — В Кароу.

— Это в Восточном Берлине. А где в Западном?

— Вы хотите сказать, в Западной Германии. В лагере для беженцев в окрестностях Грангата.

— Она была замужем?

— Да. Ее муж был инженером. Двое детей; они остались у ее матери в Берлине.

— Какой ужас. А что муж?

— Во вторник Мария Гурт погибла. В субботу, пятого сентября, муж явился в полицию с сообщением, что его жена пропала. На следующий день он опознал тело в морге.

— Он так и сказал: “пропала”?

— Так значится в протоколе. Он сказал, что в первой половине дня госпожа Гурт должна была явиться в грангатскую службу занятости. Потом она побывала у мужа на работе, тоже в Грангате, на Энглерштрасе, и пообедала с ним в привокзальной столовой. При этом она рассказала, что добралась на попутке и что владелец машины даже предложил ей прокатиться по окрестностям и искупаться в Рейне. Она, однако же, поблагодарив, откланялась. После обеда она, по словам Йохена Гурта, вновь ушла, вознамерившись вернуться в Рингсхейм на попутке. Его предложение подождать окончания работы и вернуться на поезде вместе она отклонила. После чего он ее больше не видел.

— А почему он не заявил об ее исчезновении раньше?

— Его жена в поисках работы много ездила по округе и порой даже не ночевала дома. Поэтому он забеспокоился только когда один штутгартский бизнесмен, к которому она, как он предположил, и отправилась, сам явился в лагерь для беженцев, чтобы ее проведать. Но и тут он позволил себе утешиться мыслью, что его жена могла отправиться навестить отца с матерью и детей в советскую зону. И лишь когда в газетах сообщили об обнаружении женского тела, он пошел в полицию и заявил о пропаже жены.

Катя Лаванс внезапно почувствовала сильный испуг. Стоил Сарразину упомянуть о поездках по округе, как она вспомнила недавнюю увеселительную вылазку в Вертлиц, предпринятую ею вместе с дочерью, с ее Ильзой. Они катались на коньках и посетили после этого рождественскую ярмарку. Там подавали глинтвейн, а в кадках между киосками жгли уголь, возле которого они и грелись. Катя Лаванс схватилась рукой за горло. Размяла затекшую после целого дня, проведенного у микроскопа, шею. Фриц Сарразин молчал в ожидании дальнейших вопросов. За окном над Берлином нависало сине-оранжевое небо, еще полное недавней жизни, но уже пронзенное луной, которая нынешним вечером была почти идеально круглой. Она подумала о домашних делах и о холоде, который непременно заберется сегодняшней ночью в ее жилище.

— А что писала пресса?

— Еще раз погодите. — Сарразин, никак не реагируя на ее молчание, рылся в бумагах, — “У участников процесса и представителей прессы сложилось впечатление, будто Арбогаст, проезжая по Шварцвальду, подцепил покладистую пассажирку”, — писала, например, “Бадишер Цайтунг”.

— И никаких порочащих жертву свидетельств?

— Ну почему же? Некая Миши Нильсен, лучшая подруга госпожи Гурт и тоже обитательница лагеря для беженцев, хоть и держалась в суде весьма сдержанно, как констатируют газеты, все же признала, что госпожа Гурт вела довольно легкомысленную жизнь. Заглядывалась на состоятельных мужиков, вызывающе одевалась и красилась. И в дороге у нее не раз случались мимолетные интрижки. От мужа она, однако, свои измены мастерски утаивала, если вновь процитировать “Бадишер Цайтунг”.

— Послушайте, господин Сарразин!

— Да.

— Откуда вы звоните?

— А почему вы об этом спрашиваете?

— Да просто так. Хотелось бы мне знать, где вы живете. Вы ведь швейцарец, не так ли?

— Да, верно. Я живу в Тессине. Иначе говоря, в Биссоне, в верховьях Луганского озера.

— У вас свой дом?

— Да.

Катя Лаванс сейчас опять разговаривала стоя, потому что она вскочила с места, когда в глаза ей ударил слепящий неоновый свет. Свет просто убийственный — вот и глаза ей пришлось закрыть. Сейчас она с удовольствием прошлась бы по кабинету, но длина телефонного шнура не составляла и метра. С изумлением она обнаружила, что в ходе всего разговора не выкурила ни одной сигареты, и тут же поспешила наверстать упущенное. Меж тем Сарразин поглядел в окно. Озеро отливало матовым жемчугом. Дождя в этот вечер не было, ветра тоже. Целая деревня отражалось сейчас в водах озера, вот только он забыл ее название.