— Разумеется, мы подадим кассационную жалобу, но такие дела быстро не делаются. И поэтому мне хотелось бы, если, конечно, у вас не осталось никаких вопросов, на сегодня распрощаться с вами, господин Арбогаст. Поскольку у вас на данный момент и применительно к нынешним условиям вроде бы все в порядке. Учтите, пожалуйста, что я еще не полностью оправился после приступа слабости, случившегося в зале суда. Мною по-прежнему владеет какая-то странная усталость, если вы понимаете, о чем я.

Винфрид Майер уставился на клиента, ожидая кивка. Ему казалось, будто он, того гляди, вынужден будет просидеть здесь еще целую вечность, глазея на Арбогаста, который, в свою очередь, смотрит на него неподвижно и в упор. Но Арбогаст все-таки кивнул, и адвокат с облегчением поднялся с места и подал своему подзащитному руку.

— До свиданья, господин Арбогаст. И выше голову, все еще образуется!

Ганс Арбогаст молча пожал ему руку и проследил взглядом за тем, как надзиратель отпирает дверь комнаты для свиданий и выпускает адвоката. Пока эта чертова слабость не пройдет, о новых визитах сюда, в Брухзал, нечего и думать, решил Майер. Он проделал уже известный ему путь в обратном направлении и вышел наконец на свежий воздух. Пока он приходил к выводу о том, что дальнейшие мероприятия по защите Арбогаста следует предпринимать в письменной форме, его клиент все еще оставался в комнате для свиданий, дожидаясь, пока его не уведут назад, в камеру. В тишине этого ожидания он расслышал, как за спиной у него шумят отопительные батареи. У Арбогаста защипало в глазах. Они с нею говорили и о кино. Она рассказала, что посмотрела в новом шикарном кинотеатре у вокзала в Берлине “Девушку из Шварцвальда», и с улыбкой добавила, что, прибыв сюда, в Шварцвальд, не раз вспоминает об этом. И не “шикарный кинотеатр” она говорила, а “дворец кино”. Сам-то он отродясь не был в Берлине. Ясное дело, ответила она на это признанье. Он вновь и вновь перебирал в памяти все эти беседы, которые, как уже тогда было ясно им обоим, служили лишь отсрочкой неизбежного и дымовой завесой. Разумеется, он видел “Девушку из Шварцвальда”, световая реклама в кинозале отеля “Три волхва” гласила: “Первый немецкий цветной фильм после войны”.

— Соня Циман и Рудольф Прак.

— И Пауль Хербигер.

Она не поинтересовалась, с кем он ходил на эту картину. Тут он вспомнил, что носит на пальце обручальное кольцо, и сразу же поневоле подумал о доме и домашних. Родительский трактир “Золотая семга” находился на Шуттервелдерштрассе, на самой окраине Грангата, где город переходит в прирейнскую равнину с бесчисленными озерцами, табачными плантациями, незапертыми сараями, откуда тянет сырой соломой, и рощами тополей на заболоченной почве. На горизонте — гряда Вогез, в силуэте которой есть нечто ориентальное. Туда, в заросли, доставил он ее тело на заднем сиденье своей “изабеллы”, запаниковав и не зная, что делать. В фильме Соня с самого начала обзавелась машиной — двуцветным кабриолетом “форд таунус” — и помчалась на ней по шварцвальдской дороге в Санкт-Блазен, в котором и разыгрывается, по косвенным приметам, действие. Правда, городская стена была не санкт-блазенской, а скорее генгебахской или санкт-кристофской, подумал Арбогаст. Он хорошо запомнил тяжелый, похожий на киль корабля, капот и кроваво-красное шасси “форда таунуса”. Восемь с половиной тысяч стоит машина в том виде, в котором она въехала в фильм, а к развязке за нее и сотню не дашь.

Арбогаст проморгался в совершенно темной уже комнате для свиданий и вспомнил чей-то рассказ о том, где именно производились натурные съемки, но тут ему, как ни странно, вновь пришла на ум маленькая церковь где-то за Бад-Петершталем, мимо которой он проехал, отправившись на автомобильную прогулку, “Мария в цепях”. И тут же подумал о “страсбургском доме”. Сразу после войны, еще совсем юношей, поехал он с приятелем в Страсбург. Когда они как сумасшедшие неслись на велосипедах по улицам и проулкам, город был еще пуст и заброшен. Витрины магазинов на первом этаже ренессансных домов были закрыты и заколочены досками, повсюду мусор, грязь. Он вспомнил дохлую собаку, тело которой влекло течение Рейна, облезлая и с чудовищно вздувшимся животом. Почему он не повез ее тело во Францию, через границу? В Страсбурге, вспомнил он, она не была ни разу.

— Помнишь место, когда он ее рисует?

Тут Мария потянулась к нему через накрытый белой скатертью стол и впервые за все время дотронулась до его плеча.

— На ней еще национальный наряд и шляпа с красным кантом, и вдруг открывается панорама на весь Шварцвальд, и он ее обнимает. ”А что вам, собственно, от меня нужно? У вас же есть другая!” — спрашивает она, а он отвечает: “Милочка, поверьте, все это — дело прошлое”. А потом он поет: “Девицы в густом лесу больно неприступны”.

И тут она (что он прекрасно запомнил) впервые рассмеялась тем смехом, который не отпускает его до сих пор. Это было в “Ангеле” и тут он — тоже впервые — поглядел на Марию по-настоящему. И хотя она была, разумеется, не первой, кого он брался подвезти, угощал стаканчиком вина и получал потом свое, и хотя она не отличалась выдающейся красотой, этот смех привел его в замешательство. И все еще смеясь, она принялась насвистывать, а затем и петь одну из песен популярной кинокартины. И хотя воспоминания о ее пении доставляли ему удовольствие, текст песни (звучащий у него в мозгу) в нынешних обстоятельствах был двусмысленным, если не зловещим: “Раз уж ты со мной спознался, навести еще разок”. У Арбогаста снова защипало в глазах. Он прислушался к себе. Но на душе у него было сейчас так тихо, что он вновь услышал шум отопительной батареи. И во рту у него пересохло.

Зала в “Золотой семге” была просторной, хотя и невысокой, две мощные балки упирались в потолок, а стены обшиты темным деревом и снабжены деревянной же скамьей, опоясывающей помещение практически по полному периметру. К скамьям были придвинуты длинные узкие столы, тогда как середина залы оставалась пустой. Маленькие окна, которые здесь, в низине, неизменно располагаются как можно выше на случай наводнений, утопали в толстых каменных стенах, так что днем здесь было довольно темно. Катрин Арбогаст, войдя в залу, открыла одно из окон: здесь было холодно, снаружи — тоже, но там хотя бы пригревало солнышко, и его лучи тут же упали на застиранные, но все еще сравнительно белые, скатерти. Повсюду были раскиданы игрушки ее трехлетнего сына — кубики, оловянный грузовик, маленький пистолет, выпиленный и раскрашенный в тюрьме Гансом Арбогастом. У Михаэля как раз был тихий час, он спал наверху, в своей кроватке, рядом с материнской. Никого, кроме нее самой и свекрови. Раньше у них в полдень бывало немало посетителей и они готовили на всех. “Золотая семга” расположена на федеральной дороге к Рейну, и многие автомобилисты из Страсбурга останавливались здесь перекусить. Но теперь нет. И она знает, что мать Ганса следит за ней в оба.

Мать сидела неподалеку от прилавка за круглым столиком в нише, над которым висело распятие, — здесь хозяева, как правило, и питались. Она по-прежнему щеголяла в праздничном наряде. В первый же день процесса она надела черное шерстяное платье с брошью, уложила седые косы венчиком и принялась ждать. Катрин не понимала, чего. Маргарита Арбогаст была допрошена судом в первый день и с тех пор, оставаясь в зале, следила за ходом процесса. После того, как она внезапно разразилась рыданиями, Катрин увела ее домой — и теперь она сидит здесь и ждет, как будто непременно должно произойти еще что-нибудь. Катрин и самой было бы интересно понять, что именно. Поездка поездом в Брухзал заняла несколько часов. Едва ее ввели в комнату для свиданий, как ее муж вышел из арестантской гардеробной, и, не будь у него такого серьезного вида, она конечно же расхохоталась бы над нелепой униформой. И заговорить о суде им так и не удалось, хотя обеим — и невестке, и свекрови — этого хотелось.

Катрин надеялась, что сюда зайдет Эльке. Но та и в мыслях не держала навестить брата в тюрьме или хотя бы наведаться в “Золотую семгу”.