Клейн пожал плечами.

— Не знаю, захотят ли действительно пойти навстречу Востоку. Может быть, Кизингер все-таки прав. А не выпить ли нам чего-нибудь?

Сарразин кивнул, и Клейн тут же подозвал бармена. Оба заказали виски со льдом.

Певица взяла антракт. Пропустив мимо ушей аплодисменты, Клейн с удивлением понял, что в баре стало тихо. На мгновение он попытался представить себе тишину одиночной камеры. То, как Арбогаст дышит, — причем и в данную минуту тоже. Опершись на руку, отвернувшись к стене, — именно сейчас, когда они выпивают в баре. Он увидел, что певица подсела к столику, за которым расположились трое мужчин в темно-синей форме ВВС США.

— Ансгар?

Клейн дернулся, стоило Сарразину обратиться к нему по имени. Писатель с улыбкой тянулся к нему бокалом. — Не перейти ли нам на “ты”?

Радостно кивнув, адвокат чокнулся с Сарразином. Потом они выпили за Арбогаста, потом, отдельно, за то, чтобы вытащить его из в двух смыслах сразу фальшивой ситуации, в которую он поневоле попал и застрял так надолго. Фальшиво было и обвинение в преступлении, которого он, разумеется, не совершил, и атмосфера всеобщего отчуждения и презрения. Они снова чокнулись. И Сарразин вновь вспомнил о Сью. Весь день он то и дело возвращался мыслями к жене и дому. Он думал о недавней грозе, он думал о смерти, он изо всех сил старался не думать об Арбогасте. А сейчас ему чуть ли не начало казаться, будто арестант смотрит на него — и только на него — из невозможного далека.

— Фриц?

Перед тем, как обратиться к своему визави, адвокат тоже на некоторое время впал в задумчивость.

— А почему мы вообще за это взялись?

Сарразин рассмеялся.

— Может быть, из-за всех нестыковок в этом деле? Но я не сомневаюсь в том, что вы поведете себя наилучшим образом. Наисправедливым, если вы понимаете о чем я.

Клейн кивнул.

— Но разве нет ничего странного в том, чтобы вплотную заниматься чужими преступлениями?

Сарразин задумался над тем, какого, собственно, ответа ждет адвокат, и на мгновение перед его мысленным взором предстал кабинет, в котором он привык работать по утрам, когда солнечный луч ленивой змеей ползет по краю письменного стола, задевая и нагревая валик пишущей машинки, а за окном пробуждается ото сна долина.

— Меня действительно интересует, что происходит с человеком после того, как он, допустим, совершил убийство.

— То есть ты занимаешься реальными проблемами, чтобы почерпнуть материал для литературных сочинений?

— Да, но, строго говоря, это не так уж важно. Знаешь, Ансгар, прежде всего я представляю себе человеческое тело. Невредимое, как у любого из нас. Хотя, кого можно назвать невредимым? И тут начинается повествование. Я прекрасно помню: это произошло в Италии, поздним вечером, в полной тьме, если не считать жалкого уличного фонаря, раскачивающегося на осеннем ветру у входа в какой-то придорожный бар. Перед баром припарковались несколько армейских джипов, давным-давно проданных в частные руки. К радиатору одного их них был прикручен кабанчик, а в самой машине, за сиденьями, имелся стояк для дробовиков и другого охотничьего оружия. Где-то над моей головой угадывались громады крепостных стен древнего этрусского города, но видно не было ничего, кроме вывески бара — “Выпьем и покурим”. Я прошел внутрь. Больше всего этот бар походил на склад: окорока на веревках, спущенных с потолка, штабеля газет на полу у двери, всевозможные салями и гигантская мортаделла под стеклом прилавка, сигареты и трубочный табак со всего света на стеллаже у кассы, моечные средства, туалетная бумага и пузатые бутыли кьянти в оплетке на полу у стойки, — на мраморном полу в мелкую шашечку, от которого откровенно веяло холодом.

— Что-то я не улавливаю. Сарразин кивнул.

— Погляди-ка туда.

Певица все еще сидела с тремя летчиками. Она смеялась, то и дело отпивая из длинного бокала. Взгляд из-за другого столика она тут же уловила и отрефлексировала. Работа у нее, судя по всему, была нелегкая.

— На нее?

— Да.

Сарразин и сам смотрел на негритянку не отрываясь. Вид у нее был усталый и недавняя самоуверенность явно шла на убыль. О жизни любого можно, не рискуя сильно ошибиться, догадаться по тому, как он держится.

— Почему, — спокойным тоном начал Сарразин, по-прежнему не сводя глаз с певицы, — тебе хочется помочь Арбогасту? Денег у него нет. А то, что тогда стряслось, в любом случае грязная и, скорее, отталкивающая история? Выходит, из-за того, что с ним обошлись не справедливо? Из-за того, что ты веришь в его невиновность? Действительно поэтому — и только поэтому?

Сарразин задумался над тем, как бы получше объяснить Клейну, что именно он имеет в виду. Надо бы поговорить о том, что привлекает нас в Арбогасте, что чуть ли не притягивает к нему, решил он и уже собрался было заговорить, как вдруг певица поднялась из-за столика и посмотрела на него в упор.

Даже на следующий день, в поезде, на обратном пути он не мог избавиться от ощущения, посетившего его в тот миг, когда на него посмотрела певица, и едва не отправился в Брухзал, к Арбогасту, словно тот смог бы помочь ему разобраться в собственных чувствах. Позади остался долгий день, первое мая 1966 года, и, как бывает, когда невольно уловишь еле слышно напеваемую кем-нибудь мелодию, во взгляде певицы он невольно увидел смерть. И не посмел отвернуться. Негритянка рассмеялась. Ее голова качнулась чуть набок, как цветок на стебле. Шея у нее была открыта — и ни с того, ни с сего Сарразин, никогда не воображавший себе этого раньше, увидел шею другой женщины, мертвой, — точно так же изогнутую и столь же прекрасную. Один из летчиков, поднявшихся одновременно с певицей, поцеловал ее в шею, и она поклонилась так глубоко, что коснулась губами лацкана своего смокинга.

Десятиэтажный дом на Биржевой площади, в котором находилась контора адвоката, был одним из первых офисных зданий, появившихся во Франкфурте в начале 60-х, вознесясь в небо над черепичными крышами довоенного времени. Одетый снаружи в темно-синюю листовую сталь, он и внутри щеголял функциональным, чисто кубистским интерьером на стальном скелете. Стекла окон и стеклянные двери были обшиты узким стальным кантом, полы в холле и на лестницах выложены темной, отливающей тусклым светом гранитной плиткой, поручни перил на лестницах изготовлены из твердого черного каучука. Два лифта с убирающимися в стену дверьми и тесными кабинами позволяли подняться наверх прямо из холла, между лифтами на каждом этаже стояла металлическая урна для окурков, отсюда посетитель шел налево или направо, — на этажах располагалось по два офиса. Огромная стеклянная дверь с названием соответствующей фирмы и скромная кнопка звонка.

В конторе на восьмом этаже работали пять адвокатов и столько же секретарш. Делом Арбогаста доктор Клейн занимался в одиночку, потратив чуть ли не все свое время в весенние месяцы на то, чтобы как следует подготовиться: петицию о возобновлении дела. Сначала доктор Клейн в обществе фото-эксперта из “Ганзейской аэросъемки” отправился в Висбаден, в архив, где по его указанию со старой пленки были сделаны новые отпечатки. Набор этих фотографий он сразу же, как договорился с Фрицем Сарразином, послал в Мюнстер профессору Маулу, с предельной вежливостью пояснив в сопроводительном письме, что новые фотоматериалы, изготовленные с соблюдением надлежащих научных критериев, которые, понятно, отсутствовали на процессе Арбогаста, доказывают минимальную вероятность того, что осужденный мог удавить или задушить Марию Гурт. И не будет ли профессор Маул столь любезен, что ознакомится с этими снимками. И тогда он, не исключено, придет к тем же выводам, что и судмедэксперты, которых он сам, Ансгар Клейн, вызовет в суд, когда тот возобновится. С глубочайшим и неизменным уважением.

Клейн велел секретарше подготовить в нескольких экземплярах досье, содержащее копии важнейших документов, связанных со следствием и с судом, а также, конечно, новые отпечатки псевдоуличающих Арбогаста старых снимков, как окрестил их адвокат. Это досье он разослал специалистам по судебной медицине, которых предполагал в дальнейшем привлечь в качестве экспертов, и знатокам фотодела. Прибег доктор Клейн и к помощи своих знакомцев из СМИ, переговорив, наряду с прочими, с Хенриком Титцем из “Шпигеля”. Титц был родом из Франкфурта, и с его отцом, профессором-психиатром Титцем, адвокат с незапамятных времен дружил. В конце апреля молодой судебный репортер прибыл к Клейну в контору и ознакомился с материалами дела. Он сидел, откинувшись в кресле, лицо его оставалось в тени, и из этой тени он тихим голосом задавал все новые и новые вопросы, уточняя обстоятельный доклад адвоката.