— В точности так. Для этого мы и разработали автомат. Он называется “Галифакс М-4”.

Теперь уже пришлось кивнуть Фрицу Сарразину.

— Послушайте, а что, вам действительно не холодно, — спросил он.

— Совершенно не холодно. Забавно, правда?

И опять Сарразин кивнул. И пока Антон Казер снова растирал ноги, порядочно продрогший Сарразин молча, но обрадованно глазел на воды озера, поверхность которого была гладкой и скользкой, как кусок мокрого мыла.

После того, как Ильза, поужинав и так и не произнеся ни слова, удалилась к себе в комнату (а поступала она так в последнее время нередко), ее мать вновь оделась и обулась, а затем, постучавшись к дочери, объяснила, что отправляется к профессору Вайману.

— К твоему уголовнику?

Поневоле улыбнувшись, Катя кивнула. Ильза, знакомая с профессором едва ли не с пеленок, всегда называла его только так, что, впрочем, имело опосредованное отношение к действительности, — с двадцатых годов до самого конца войны профессор прослужил в “убойном отделе” полиции Большого Берлина, что он при удобном случае с удовольствием подчеркивал. После войны Вайман взялся за учебу, стал затем старшим ассистентом тайного советника Фрица Штрасмана. Со времен службы в полиции у него остался богатый фотоархив, переживший войну, в отличие от институтского архива, в лихолетье бесследно сгинувшего. Личный фотоархив Ваймана и лег в основу нового институтского, завести который ему помогала, будучи его студенткой, Катя Лаванс. К настоящему времени профессор Штрасман уже давным-давно умер, а профессор Вайман удалился на покой. С Лейбштрассе, на которой жила, Катя проехала на трамвае до Франкфуртской аллеи и прошлась оттуда пешком в сторону Берзаринштрассе. Стоял февраль, и широкие берлинские улицы были пронизаны холодом. Короткие и колючие порывы ледяного ветра заставляли жмуриться на ходу.

Профессор Вайман жил в доме старинной постройки на углу Маттернштрассе. Раньше ее частенько приглашали сюда поужинать, но с тех пор, как профессор овдовел, этого почти не случалось, и, изредка бывая здесь и всякий раз прихватывая с собой пирожные и кофе в зернах, Катя с сожалением и страхом наблюдала, как сдает и дряхлеет ее старый учитель. Она долго и безуспешно звонила в дверь и уже собралась было прикрепить к ней записку, когда профессор все-таки отпер. Явно обрадовавшись Кате, он пригласил ее зайти и проследовал вместе с нею в гостиную.

Судя по всему, топили только здесь, потому что еще в коридоре было чудовищно холодно, зато в гостиной от темно-зеленой голландской печи высотой чуть ли не под потолок исходили волны самого настоящего жара. На ходу Вайман снял с полки бокал, выставил на низкий журнальный столик, где один бокал уже высился, и налил Кате красного вина.

— Чему обязан такой честью, госпожа коллега?

Вайман оказался уже прилично пьян, да и вид у него в тренировочном костюме был скорее запойный. И с удивлением Катя уже не в первый раз отметила, что ее это не огорчает и ничего не меняет в ее симпатии к этому человеку. Однако было понятно, что к делу лучше всего приступить незамедлительно. Она вновь огляделась — и вновь, как ей показалось, увидела признаки дальнейшего запустения.

— Удавление, — таковым оказалось единственное слово, которое она произнесла.

— Удавление, — несколько невнятно повторил профессор и полез к ней чокаться. И как раз когда бокалы со звоном ударились друг о дружку, Катя внезапно поняла, что именно ей так хочется выяснить.

— Как это происходит? Что ты при этом чувствуешь?

— Удавление! Существует огромная литература об ощущениях, испытываемых при удушении и удавлении. Прежде всего, от тех, кто выжил в результате небрежного исполнения казни, от неудавшихся самоубийц, сорвавшихся с петли, и тому подобное. Мучения испытываются при этом, если верить таким отчетам, сравнительно редко; гораздо чаще — отсутствие каких бы то ни было ощущений или даже удовольствие, порой — блаженство: мысли проносятся в голове на сумасшедшей скорости, проявляется феномен так называемого панорамного видения: когда вся жизнь проносится перед тобой еще раз в считанные мгновенья.

— А что при этом происходит конкретно?

— Что происходит на самом деле? Вот так вопросец! Хихикнув, профессор потеребил кончик носа.

— Вам знакомы опыты Лангройтерса? Погодите-ка, это действительно интересно. Лангройтерс исследовал перекрытие кислорода при удушении следующим образом: Сняв крышку черепа и удалив мозг, он раскрывал дыхательные пути со стороны основания черепа и затем в темной комнате высвечивал зеркальной лампой-рефлектором. Таким образом он реконструировал различные фазы удушения.

— Ну и что?

— Как это — ну и что? Прежде всего, имеет значение место приложения орудия убийства, то есть петли, удавки или рук душителя, причем решающую роль играет перекрытие сонной артерии. Тогда как пресечение воздушной тяги в трахее, напротив, вовсе не обязательно оказывается смертельным. Часто отжимают вверх основание языка, затыкая тем самым носоглотку, ее, так сказать, закупоривая… Налить вам еще, коллега?

Катя с изумлением обнаружила, что ее бокал уже пуст, и кивнула.

— А по каким признакам распознают удушение?

— Да что вы, госпожа доктор Лаванс, шутите! Как-никак, орудие убийства оставляет следы. Я читал вам это во втором семестре! Нет-нет, вы меня просто разыгрываете!

Вот уж нет. Вот уж чего она не делает. Просто ни за что не хочет упустить из виду хоть малейший факт. Во втором семестре? Что ж, попробуем вспомнить, что было во втором семестре.

— В точке, в которой удавка сильнее всего врезается в кожу, пигментация меняется, становясь сперва светло-коричневой, а потом — иссиня-черной. Странгуляционная бороздка опоясывает шею и имеет равномерную глубину по всему периметру. Если кожу в области удушения защемляет, в этом месте возникает кровоизлияние или открытая кровоточащая рана, — процитировала она по памяти.

— В точности так. И эти кровоизлияния или кровоточащие раны, как правило, свидетельствуют о том, что произошло не просто удушение, а самое настоящее повешение, и имеют поэтому огромное криминологическое значение. Не забывай об этом, Катя!

Вайман всецело сосредоточился на том, чтобы наполнить бокалы, не расплескав вина по столику. Катя еще раз огляделась по сторонам. И обнаружила при этом две пустые бутылки в обтянутой шелком стенной нише около телевизора. Вот почему он возился так долго, прежде чем отпереть.

— Кроме того, — продолжил меж тем Вайман, — при удушении прерываются венозный отток крови из головы и артериальный приток, вследствие чего возникают легко распознаваемые застойные явления. Прежде всего, это характерные кровоизлияния-“блошки” в мягкой ткани глазниц, в веках, в роговых оболочках, на щеках, иногда на лбу, на ушах и на темени.

— А что видно при вскрытии?

— А это уж, Катя, твой конек!

После смерти жены Вайман путался, называя Катю то на “ты”, то на “вы”. Фамильярности, граничащей с приставаниями, он однако же до сих пор не проявлял, и сейчас она пристально посмотрела на него. Но нет, блуждающий взгляд выпившего человека не стал блудливым; Вайман разгорячился, но это был чисто академический энтузиазм, не зря же он всегда был для нее учителем и только учителем. Катя встрепенулась, и впрямь почувствовав себя на экзамене — на одном из бесчисленных экзаменов, которые она сдала профессору Вайману.

— С одной стороны, при вскрытии мягких тканей в области шеи должны обнаружиться кровоизлияния во всех слоях мышц. В зависимости от расположения орудия убийства обнаруживаются переломы шейных хрящей, в особенности щитового и кольцевого. Но чтобы составить правильное представление о характере примененного насилия, необходимо при вскрытии препарировать мягкие шейные ткани слой за слоем.

— Вот именно! — Профессор поднял бокал с такой стремительностью, что Катя испугалась, как бы он не расплескал все вино. — Но что при этом самое главное? О чем нельзя забывать ни в коем случае?