В ходе этих пояснений Арбогаст становился все беспокойнее и беспокойнее, и Ансгару Клейну в конце концов пришлось взять его за руку и прошептать на ухо нечто строгое, не то только что оправданный прервал бы выступление председателя суда.

С другой стороны, продолжил меж тем Линднер, Арбогаст, несмотря на оказываемое на него давление, так и не признался в приписываемом ему злодеянии. Все эксперты пришли к единодушному мнению: не существует прямых доказательств того, что травмы, обнаруженные на теле госпожи Гурт, были или могли быть причинены при жизни. Кроме того, в данном контексте представляется примечательным тот факт, что, например, под ногтями у покойной не обнаружено следов сопротивления насилию. Этим также косвенно подтверждаются слова Арбогаста.

Напротив, суд убежден в том, что Арбогаст, возможно непреднамеренно, вступил с госпожой Гурт в противоестественный сексуальный контакт.

Арбогаст при этих словах потупился, а Линднер сделал еще одну паузу. Затем окинул взглядом собравшихся в зале. В последние дни, заявил он, в суд поступило множество писем и обращений и, отвечая на все сразу, он может лишь подчеркнуть, что и он сам, и его коллеги вели себя так, как им подсказывает чувство долга, и старались судить по совести.

— А ошиблись мы или нет, об этом известно лишь Гансу Арбогасту.

Линднер еще раз окинул взглядом собравшихся, а затем пристально и долго посмотрел на Арбогаста. Кивком поблагодарил двух других судей и троицу присяжных за сотрудничество и объявил заседание закрытым.

Двери сразу же отперли, и журналисты, поневоле протомившиеся у входа, хлынули в зал и тут же окружили адвоката и его подзащитного. Клейну лишь с трудом удалось договориться с Катей Лаванс, не пожелавшей войти в царство ламп-вспышек, “удочек” и камер, о том, что они встретятся у его машины. Меж тем адвокат на пару с Арбогастом прокладывал себе дорогу к выходу. И все же он успел на ходу сообщить репортерам о том, что, по поручению госпожи доктора Лаванс из восточно-берлинского института судебной медицины, он собирается возбудить дело о клевете против профессора Маула. Тот после происшедших в пятницу прений сторон, заявил в интервью главному редактору одной из мюнстерских газет, будто госпожа доктор Лаванс руководствовалась при составлении экспертного заключения личными мотивами. Отказ от возбуждения дела возможен лишь в том случае, если профессор Маул принесет извинения в письменной форме.

А сколько еще собирается пробыть на Западе эксперт из Восточной Германии? Катя Лаванс пробудет в ФРГ до конца недели, пояснил адвокат. Клейн и Арбогаст спустились по лестнице в вестибюль. Какой-то репортер задал вопрос о морали, которую можно извлечь из дела Арбогаста, и Клейн сказал, что необходимо реформировать систему доследования и пересмотра дела, существующую в неизменном виде сто лет.

— Например, согласно уложению от 1898 года, люди, оправданные на повторном суде, могут рассчитывать на материальное возмещение ущерба максимум в семьдесят пять тысяч марок. Но по нынешним временам это просто смехотворная сумма — за шестнадцать потраченных впустую лет!

— Господин доктор Клейн, еще минуточку. Агентство ЮПИ. А каковы ваши личные выводы из этого дела?

— На меня обрушилась лавина жалоб и обращений из тюрем по всей Германии. Если лишь ничтожная доля этих воплей о помощи обоснована, сна мне уже не ведать. Ужас такой, что мурашки бегут по коже.

У входа в здание суда толпа репортеров уже рассеялась, и, очутившись, подобно своему подзащитному, на свободе, Клейн увидел Катю Лаванс, дожидавшуюся его, как они и договорились, возле машины. Рядом с Катей стоял Сарразин, но он как раз готовился попрощаться. Увидев адвоката, он рассмеялся, кивнул и жестом дал понять, что позвонит ему позже. Ансгар Клейн отсалютовал Сарразину, увидел, как тот на прощание обнял Катю, затем обернулся к Арбогасту, вышагивавшему все это время рядом с ним, и вознамерился проститься с оправданным подзащитным. Когда адвокат подал Арбогасту руку, еще раз вспыхнули лампы, но сердечности, которую Клейн попытался было вложить в это рукопожатие, у него не вышло. Напротив, все произошло скорее сухо, включая и напутствие Клейна: “Надеюсь, теперь вам начнет везти”.

Пауль Мор, выскочивший из здания суда едва ли не первым и сейчас стоявший чуть в стороне от общей толпы, зафиксировал тот момент, когда Клейн отвернулся от подзащитного и проследовал к белому “мерседесу”, у пассажирской дверцы которого дожидалась Катя Лаванс. Сфотографировали, конечно, и то, как адвокат открыл дверцу, и то, как они с Катей сели в машину и тронулись с места, причем ни тот, ни другая, ни разу не обернулись. Проводил их взглядом и Ганс Арбогаст. Он еще какое-то время простоял у здания суда в своем темно-синем плаще и новеньких блестящих черным лаком башмаках. Стоило ему хоть на мгновенье повернуть голову в любую сторону, как его подстерегала очередная лампа-вспышка.

Катя Лаванс и Ансгар Клейн выехали из Грангата, пересекли Мург и свернули на автостраду. Гора Песья Голова помаячила в зеркале заднего вида и исчезла. Справа от них потянулись на север предгорья Шварцвальда. Шел снег и “дворники” орудовали вовсю, сметая со стекла влажные хлопья. Во Франкфурте желтый свет фар озарял все тот же снег, тогда как фары проезжающих навстречу машин терялись в белом тумане.

Катя Лаванс осталась до конца недели. Они практически не покидали квартиру, ведя себя так, словно это уже много лет назад вошло им в привычку. Катя много рассказывала Ансгару о дочери. Стоило ему дотронуться до нее по-мужски, как она впадала на какой-то миг в оцепенение, так ему, во всяком случае, казалось, но потом эта скованность исчезала. Иногда она даже смеялась, но как-то безрадостно. Несколько раз они выходили за покупками и подарками — прежде всего, Ильзе, да и пожелания Бернгарда надо было выполнить; купили они пальто и духи и для самой Кати. Ее поезд, экспресс-201, отходил в двадцать два часа тридцать четыре минуты. В этот субботний вечер на вокзале было холодно, сквозняки под негреющим неоновым светом. Над застекленным сводом вокзала по небу ползли дождевые тучи. Голуби поодиночке вспархивали с мест и вновь садились. Оба тщательно избегали разговоров о том, встретятся ли они вновь, но страстно расцеловались на прощанье.

От Бебры до Берлина Катя ехала в спальном вагоне и, к счастью, одна в купе. В час десять они прибыли на границу, в Герстунген, и простояли там полтора часа. Она не спала, слушала лай собак и человеческие голоса; пограничники простукивали колеса вагонов железными прутьями. Другие пограничники вошли в вагон, Катя прошла паспортный и таможенный контроль, содержимое ее чемодана и новой сумки самым тщательным образом проверили. Затем поезд вновь неторопливо устремился в даль, и в тот момент, когда он тронулся с места, Катя затаила дыхание. Поездка оказалась недолгой, в семь двадцать они прибыли на вокзал Цоо, а в пять минут десятого — на вокзал Фридрихштрассе. Здесь весь ее багаж вновь детально проинспектировали.

Когда Катя Лаванс прошла паспортный и таможенный контроль, ей захотелось расплакаться, потому что словно бы не только ее багаж, а все воспоминания о поездке вывернули наизнанку, в результате чего они утратили драгоценный аромат. Но тут к ней бросилась Ильза, за спиной у которой замаячила Кравайн, соседка, у которой дочь Кати прожила эти две недели.

На мгновение Фриц Сарразин поднял взор на горы. Внизу, в долине, сверкал под лучами солнца снег. Сарразин перевел глаза на стол, на котором был сервирован завтрак, посмотрел затем на жену, скользнул взглядом в запах ее утреннего халата. Задумался над тем, как поживает Ансгар Клейн, и распахнутая газета соскользнула у него с коленей. На Рождество Катя Лаванс прислала открытку. Фриц Сарразин закрыл глаза. Луч, пульсируя, играл у него на коже, было безветрено, от гор исходил редкостный даже в здешнем краю покой. Как у них заведено, вечером они с женой спустятся в Биссоне за почтой и выпьют по аперитиву в “Альберто Пальма”. Со смертью не разминешься, подумал он, поднимая с полу “Франкфуртер Альгемайне” и раскрывая ее на заложенном месте — на заметке, помещенной в рубрике “Страна и мир”.