— Все кончено, мать, — сказала она, не рассчитывая на ответ и сама не зная, что имеет в виду, хотя на мгновенье ей подумалось, что кончилась, наряду с прочим, и ее собственная жизнь.

Катрин отошла в сторонку, закрыв за собой тяжелые раздвижные двери. Раньше здесь играли свадьбы, справляли юбилеи и “круглые даты”. Теперь тут было темно, тяжелые занавески на окнах, затхлый запах, но это не имело никакого значения. Еще недавно ее отец, стоило ей заговорить о происшедшем, разражался проклятьями и уговаривал ее развестись. Катрин было сейчас двадцать три. Когда она закрывала дверь у себя за спиной, ее руки прильнули к дверным ручкам и замерли там, как погружающиеся в зимнюю спячку зверьки, но, заметив это, она тут же отдернула их, чтобы они не успели пропитаться запахом металла. В скудном свете смутно белели простыни, которыми она покрыла бильярдные столы, двенадцать штук в общей сложности, а в разрывах простыней темнело зеленое сукно и лежали пирамидкой шары. Каждый раз, зайдя сюда, Катрин вспоминала, с каким воодушевлением Ганс взялся за сотрудничество с производителями американского бильярда. Заключил он это соглашение незадолго перед арестом и, как он подчеркивал, на чрезвычайно выгодных условиях. Строго говоря, эти столы должны были “уйти” за несколько недель, наряду с прочим, во Фрайбург, куда он и отправился в тот день, когда подцепил по дороге эту потаскушку.

После долгих и тяжких раздумий в последние месяцы ей начало казаться, что поженились они с Гансом — а произошло это вскоре после денежной реформы — еще безумно молодыми людьми. Раньше ей это не приходило в голову, благо они с Гансом учились в одной школе, и с тех пор, как ею начали интересоваться мальчики, он стал ее парнем. Даже сейчас ей трудно себе представать, что она может сойтись с другим. Когда его внезапно забрали и бросили в тюрьму, она принялась вновь и вновь воображать, как он целовал и ласкал эту беженку у себя в машине, значившей для него так много. В начале она целыми днями ревела и не могла есть. Из последних сил заботилась она о маленьком Михаэле; на несколько недель ей пришлось переехать к родителям. Но ведь наверняка у него были и другие интрижки! Женщин кругом хоть отбавляй! Все мое доверие пошло прахом, решила Катрин, и ее страх сразу пошел на убыль. И когда через несколько месяцев было подготовлено обвинительное заключение, решение не разводиться с мужем далось ей сравнительно легко. Потому что стоило боли нахлынуть на нее, вместе с болью приходило и успокоение. Будем надеяться и ждать, сказала свекровь, и Катрин кивнула в ответ.

Последний год прошел, можно сказать, почти безмятежно, подумала она сейчас, откидывая простыню с края одного из бильярдных столов — первого попавшегося под руку. Она прекрасно помнит вечер, когда эти столы сюда доставили. Катрин поначалу предостерегала Ганса против столь значительной траты, кроме того, банкетный зал мог им понадобиться по прямому назначению. В ответ он лишь улыбнулся и принялся разглагольствовать об особом качестве бильярдов фирмы “Брунс-Вик”. И все время проводил ладонью по зеленому сукну, объяснял ей, из какой прочной древесины изготовлена рама, сколько раз и чем именно ее полировали, как массивна столешница под сукном и как чудовищно важно, чтобы стол был совершенно ровен и установлен безупречно прямо. Ей и самой пришлось провести рукой по зеленому сукну.

— Столешницу не видишь, — шепнул он, взяв ее руку в свои и ведя по сукну обеими, — но ее тяжесть все равно чувствуется. От нее исходит некое притяжение, разве ты этого не ощущаешь?

Она кивнула и действительно поверила в то, что чувствует столешницу под сукном. Потом они страстно поцеловались, он пригнул ее к столу и заелозил руками под ее тонким платьем. На улице в тот день стояла жара, а здесь, в банкетном зале, было прохладно. Позже, к вечеру, из-за Рейна наползли грозовые тучи. Он достал угольник с тремя бильярдными шарами и принялся катать их по сукну то так, то этак. И все эти толчки и удары и рикошеты от бортов, мельтешенье заряженных человеческой энергией шаров казалось ей в атмосфере близящейся грозы неприличной, да попросту непристойной возней, одновременно и притягивающей ее, и отталкивающей. Ей была чуть ли не неприятна та жадность, с которой ее собственный взгляд впитывал эти легчайшие касания и тяжелые столкновения в ограниченном бортами пространстве. Тупой стук костяных шаров, которые, казалось, никогда не остановят своего бега, тогда как муж с женой уже давно не смотрят на них, предавшись любовной игре, слышится ей и сейчас. Это был последний случай, когда муж к ней притронулся.

После всего, что ей довелось выслушать в зале суда, она только радовалась тому, что в тот предгрозовой вечер они так и не занялись любовью по-настоящему, и вместе с тем это ее печалило. И он оказался прав. Каждый раз, придя сюда и проведя рукой по зеленому сукну, она чувствует, как спрятанная под ним столешница ждет ее прикосновения.

Дверь у него за спиной заперли. Справа рукомойник, слева — полка со щербатой посудой. Стол, прикрепленный к стене так, что его можно переводить в вертикальное положение, точно такая же узкая скамья. На ней можно сидеть только лицом к двери. По другую сторону — также прикрепленная к стене койка. Металлическая койка с невысокими бортами. Матрас, подушка, два одеяла. Камера длиной в четыре метра и шириной в два с половиной, прикинул Арбогаст. Высота примерно три метра. Следовательно, тридцать кубометров воздуха. Потолок побелен, стены салатного цвета, пол дощатый. Стены расписаны датами и неведомыми ему знаками. Висит и распорядок дня: “Заключенный должен подняться из постели сразу же после побудки в 6.30. Должен помыться, почистить зубы и приготовиться к выдаче утреннего кофе”. Возле двери в стенной нише с вентилятором — “параша”. Окно — напротив двери, на двухметровой высоте и величиной в квадратный метр. Дверь из тяжелого дуба, узкая, обитая железом и снабженная кольцом, на которое крепятся наручники. “Глазок”, а под ним — открывающееся только снаружи оконце.

В полдень бьет колокол. Старший надзиратель орет:

— Раздача пищи!

Двое арестантов забирают из кухни котел с едой и принимаются обходить камеры. Оконце открывается, Арбогаст подставляет миску, вахмистр наливает ему суп-овсянку. После еды разносят почту, и Арбогасту вручают так называемый почтовый набор, полагающийся каждому вновь прибывшему сюда заключенному. Лист серой бумаги формата А-5, соответствующей величины конверт, карандаш и формуляр с “Регламентом взаимоотношений заключенного с внешним миром”. Арбогаст решил сразу же приняться за письмо жене, чтобы высказать ей все, на что у него не хватило сил при утреннем свидании, но когда во второй половине дня в камеру пришел вахмистр со стремянкой, чтобы простучать молотком оконную решетку, в письме Арбогаста не было ничего, кроме обращения. Письма все равно заберут только в воскресенье, успокоил его вахмистр, так что спешить с этим нечего. Встав на табуретку, Арбогаст может разглядеть за окном крошечный участок дороги, небо и тюремную стену. Строго говоря, американцы в войну разбомбили весь Брухзал, но тюрьму они не тронули с тем, чтобы впоследствии заточить здесь нацистов. Рассказывают, что в последние дни войны здешние арестанты взбунтовались, убили начальника тюрьмы и заживо оторвали одному из надзирателей руку. Вечером дали хлеб с кусочком маргарина, домашний сыр и жестяную кружку чаю.

На следующее утро, в полседьмого, ударили в колокол. Арбогасту указали, что первым делом он должен убрать к стенке койку и приготовить к выносу “парашу”. Едва он с этим управился, как дверь отперли, “парашу” забрали, опустошили ее где-то в конце коридора и вернули в камеру. Выдали Арбогасту чашку эрзац-кофе и кусок хлеба. Тарелок здесь не было, только миски. После первого завтрака в тюрьме Брухзал Арбогасту велели вооружиться веником, находящимся в нише возле “параши”, и подмести в камере. В семь тридцать приказали выйти на поверку всем, кто участвовал в общих переплетных и ковровых работах или занимался ручным трудом у себя в камере. Арбогасту, с трудоустройством которого пока не определились, тоже было велено выйти на поверку.