— Вы голосовали за Аденауэра?

Арбогаст погрузился в размышления.

— В то воскресенье я вообще не пошел на выборы, — ответил он наконец сдавленным голосом.

— Сдаваться полиции вы отправились в понедельник, 7 сентября 1953-го?

— Да.

— Тогда понятно. В те выходные вам конечно же было не до выборов. Однако к делу. Сначала вы заявили, будто подвезли госпожу Гурт первого сентября, подвезли — и высадили где-то на шоссе, предварительно купив у нее сумочку в подарок вашей супруге. И категорически отвергли предположение о том, что у вас с нею было хоть что-нибудь. Потом вы заявили под протокол, будто госпожа Гурт внезапно умерла у вас на глазах. И в конце концов признались, что умерла она у вас в руках, хотя, конечно, убивать ее у вас умысла не было.

— Да.

— Затем однако же вы отказались от этого признания, заявив, будто вас вынудили его сделать.

— Да.

— У вас случались приводы в полицию. Будучи подмастерьем мясника, вы разделывали туши с особой брутальностью. В “Бадишер Цайтунг” за 13.1.1955 значится: “Прокуратура считает Арбогаста извергом, садистом и человеком самых низменных страстей”.

— Я не убивал Марию Гурт. И никакой я не садист.

— Профессор Маул достаточно наглядно изобразил, что же, на его взгляд, имело место на самом деле.

— Мы занимались любовью и тут она внезапно умерла. Вот как оно было.

Ганс Арбогаст заметил, что в горле у него першит уже меньше.

— Но вот ведь ваши собственные показания: “Тогда, должно быть, и произошло непоправимое. Очевидно, я перекрыл ей кислород”. Вот эти слова насчет перекрытия кислорода, не означают ли они, что речь идет об удушении?

— Нет, как раз, нет. Но я держал ее за шею.

— И совершенно случайно задушил?

— Нет. То есть, я не знаю.

— Профессор Казимир, обследовавший вас в течение шести недель, также вам не поверил и с психиатрической точки зрения поддержал выводы профессора Маула. Казимир заявил, что вы прекрасно понимаете, что вы на самом деле сделали, но не хотите признаваться в этом и отвечаете с деланной уклончивостью и неопределенностью, что можно установить исходя из нескольких симптомов.

— Но я не виновен.

— И доктор Шварц из грангатской Службы здравоохранения, вас также обследовавший, исходит из того, что, далее я цитирую: “А. медленно умертвил госпожу Г., истязая ее и занимаясь с ней извращенным сексом. Подобное поведение вытекает из натуры А. Как уже установлено, А. — человек грубый и брутальный, с выраженными садистскими наклонностями. Не вызывает сомнения, что он зверски истязал ее, сексуально использовал извращенным образом и возбуждался от испытываемых ею страданий. Тело он перенес на место поблизости от того, где был обнаружен труп Ноймайер, убитой при сходных обстоятельствах”. Вы что, и госпожу Ноймайер тоже убили?

— Нет, конечно же. И дознание, о котором сообщалось тогда же, в ходе процесса, результатов не принесло.

— И все же профессор Казимир утверждает, что заметил, как в вашем поведении произошла заметная перемена при одном только упоминании имени Барбары Ноймайер. Цитирую: “Он начал выказывать беспокойство и даже засопел”. А почему вы, собственно говоря, засопели, господин Арбогаст?

— Уж и не помню, сопел я или нет, когда профессор упомянул имя госпожи Ноймайер. Тогда ведь говорили об этом убийце с большой дороги, и вдруг все решили, что это я и есть.

— Обер-прокурор Эстерле говорил в своей речи о вашей фундаментальной испорченности, Арбогаст. Вы, заявил он, употребили свой разум на то, чтобы стать страшнее хищного зверя. Вы один из злейших сексуальных преступников, каким довелось промышлять в Бадене. Вы, по его словам, совершили преступление по сексуальным мотивам планомерно и умышленно, с садистской жестокостью, вы убивали, предварительно подавив волю жертвы к сопротивлению.

На мгновение Гансу Арбогасту почудилось, будто у него отнялись ноги. Невелика потеря, впрочем, — идти ему все равно некуда. Только в камеру, куда его отведут по окончании беседы с адвокатом. Все напрасно, подумал он, и поневоле усмехнулся, вспомнив о том, какой надеждой проникнуто его письмо Фрицу Сарразину. И вновь ему пришел на ум адвокат Майер, наведавшийся сюда один-единственный раз, а еще — преподобный Каргес. В конце концов, ухмыльнувшись подумал он, священник прав: в чем-нибудь, да виновен. Его взгляд скользнул поверх головы доктора Клейна по направлению к матовой белизне закрашенного окна; сегодня сквозь стекло призрачно просвечивала наружная решетка, Он поморгал на свет. На улице стоял солнечный зимний день.

— Значит, вы мне не верите, — тихо сказал он, уставившись в матовую белизну.

Потом перевел взгляд на адвоката и усмехнулся.

— А для чего вы сюда вообще-то приехали, доктор Клейн?

Подобная реакция подзащитного застигла адвоката врасплох. Он просто не понимал, чему тот улыбается. Зато осознал, что Арбогаст подвергается словно бы двойному заключению: он заперт в темнице и заперт в себе самом. Но что, озадачился адвокат, за этим таится? И разве так уж не прав Арбогаст, утверждая, что он сам ему не верит? Ансгар Клейн собрал со стола бумаги, медленно и методично сложил их в портфель и ответил Арбогасту только после этого.

— В постановительной части приговора значится следующее: “Образ поведения убитой и убийцы был с медицинской и юридической точки зрения таков, что при совершении преступления не присутствовал и не мог присутствовать никто третий”. Не кажется ли вам, господин Арбогаст, что это звучит практически как стихотворение? И только вам одному известно, что на самом деле произошло в тот вечер 1-го сентября.

Ансгар Клейн поднялся с места и кивнул охраннику, сидящему у входа. Подал Арбогасту руку на прощанье и улыбнулся той самой тонкой улыбкой, которой поначалу завоевал доверие клиента.

— А возвращаясь к вашему вопросу: я все-таки вам верю, господин Арбогаст.

Арбогаст отложил бритвенный прибор на край умывальника, вытерся полотенцем и провел рукой по щекам, любуясь на себя в маленькое металлическое зеркало. Жизненные циклы взрослого мужчины характеризуются тем, как у него растет борода. Когда волосы становятся жесткими, кожа перестает быть молодой. Большим и указательным пальцами Арбогаст провел по глубоким бороздкам в углах рта. Иногда он задавался вопросом, каково это было бы, припасть таким ртом к кому-нибудь с поцелуем.

И, как всегда при мысли о том, что произойдет, если его когда-нибудь отсюда выпустят, Арбогаст подумал о своей машине. Голубая “Изабелла” была не машиной, а просто сказкой, и, обзаведясь собственным делом в 1952 году, он купил ее без колебаний и проволочек. И, вспоминая сейчас об этом, подумал, что даже тогда эта покупка показалась ему слишком нахальной, как будто он еще не заслужил права обзавестись собственной машиной. Известие о банкротстве Фирмы “Боргвард” в 1961 году стало для него одним из редких вторжений из внешнего мира, способных выбить его из колеи равнодушия и дать с особой остротой почувствовать, что это такое — ход времени. Потому что скоро не останется ничего из знакомых ему вещей и понятий. Вот не стало фирмы “Боргвард”, у торгового представителя которой он приобрел “Изабеллу”. Вот уже никто и не вспоминает об этой марке. Новые модели “БМВ”, которые рекламировались в грангатской газете, оставляли его равнодушным. И тем сильнее успокаивала его мысль о том, что “Изабелла” стоит в гараже, смазанная и зачехленная.

Когда-нибудь я вновь сяду за руль, думал он в первые годы. Он сейчас позволил себе пару минут поиграть с мыслью о том, как выйдет на свободу, — пару минут, пока его прямо из комнаты для свиданий вели назад, в мастерскую, откуда перед тем вывели на встречу с доктором Клейном. О разговоре с доктором Клейном он думал постоянно, думал и в мастерской, а позже, в камере, с целью обзавестись хоть какими-нибудь доказательствами того, что адвокату стоит доверять, вынул и перечитал письмо Фрица Сарразина. Он попытался представить себе этого Сарразина. Он размышлял над тем, как именно смотрел на него доктор Клейн. Был полуденный час: обычный грохот из коридора. Потом заключенным раздали обед, и все затихло. Через час его снова поведут в мастерскую. Он сидел за столом не в силах даже поесть.