— И что же?

— Через пару недель великий герцог Баденский помиловал Гау, заменив ему смертную казнь пожизненном заключением.

— Ага, в Брухзале.

— Совершенно верно. Его отправили в Брухзал. Там он провел двенадцать лет в одиночке и был выпущен в 1924 году условно. Условия же досрочного освобождения были таковы: во-первых, он не имел права и близко подходить к Ольге Молитор, взявшей между тем другое имя и поселившейся в Швейцарии; а во-вторых, обязался не писать и не диктовать сенсационных мемуаров в связи с процессом. Второе условие он, впрочем, тут же нарушил. Уже на следующий год в берлинском издательстве Улльштейн вышла книга: “Смертный приговор. История моего суда и пожизненного заключения. Пережитое и выстраданное”. Тут уж ему снова выписали ордер на арест, Гау бежал в Италию и там в 1926 году покончил с собой.

— Не может быть!

— А вот и может!

Фриц Сарразин какое-то время помолчал. Письмо из Брухзала привело его в определенное беспокойство. Сарразина называли человеком с чересчур стремительной реакцией, и ему это нравилась: в конце концов он сам любил рассказывать, что появился на свет на три недели раньше срока, а произошло это 9 марта 1897 года в Восточном экспрессе, когда его родители возвращались из поездки в Константинополь. Вопрос заключался в том, что именно следует предпринять в связи с получением этого письма.

В последний раз он вмешался в дело некоего Брюне и со всей мстительностью обрушился на немецкую юстицию в связи с тщательно скрываемым нацистским прошлым бундеспрезидента Любке. Ему нравилось водить гостей в свой архив и демонстрировать им крупноформатные тома, в которые он с помощью переплетчика превращал свои статьи и эссе, памфлеты и расследования. Отпрыск побочной ветви прославленного семейства Сарразинов и сын владельца женевской гостиницы, он еще перед первой мировой стал судебным репортером во Франкфурте, в Берлине и в Вене, успевая, наряду с журналистикой, учиться на криминалиста и искусствоведа. Вторую мировую он провел в Южной Америке, где, наряду с прочим, работал консультантом в бразильском отделении фирмы “Мерседес-Бенц”, позднее Генри Наннен привлек его к сотрудничеству с журналом “Штерн”, затем он стал ведущим обозревателем “Вечерней газеты” в Мюнхене, но вот уже несколько лет, как вернулся в Швейцарию и занялся сочинением романов.

Фриц Сарразин был скорее маленького роста и несколько полноват; вечно слишком длинные седые волосы он чересчур сильно зачесывал назад. Он носил броские роговые очки с крупными стеклами, а взгляд из-под этих очков до сих пор оставался столь настороженным, что в этом чудилось даже нечто детское. Ему нравились светлые полотняные костюмы и галстук-бабочка. Перечитывая тем же вечером письмо Арбогаста, он с изумлением обнаружил имя Генриха Маула, которое не замечал раньше. Имя это было ему отлично знакомо.

Поэтому тем же вечером Сарразин примет решение вернуться в кабинет и написать письмо доктору Ансгару Клейну. Весьма искушенному именно в уголовной практике франкфуртскому адвокату, который, наряду с прочим, добился возобновления дела некоего Рорбаха. Поблагодарит адвоката за сотрудничество, поздравит с наступающим новым годом и попросит обратить внимание на дело Ганса Арбогаста. Почту он отправит назавтра, в последний день года, поспев перед закрытием почтамта, после чего в маленьком городке станет еще тише, чем всегда, и только мелкий дождик будет моросить до самого вечера.

Сейчас однако же Сарразин, собравшись с мыслями, смерил Сью долгим взглядом и продолжил рассказ.

— В конце двадцатых я побывал в Брухзале и посетил его камеру. Неприятное ощущение, доложу я тебе. Одиночка, в которой узнику довелось провести столько лет. Стул, стол, койка — и все. И окно слишком высоко, чтобы в него взглянуть.

— И там же сидит тот человек, письмо которого ты получил сегодня?

Сарразин ничего не ответил. Посмотрел на дорогу, соединяющую Средиземноморье с Северной Европой, дождь уже кончился.

— Хочешь узнать свой гороскоп, — спросила наконец Сью.

— Гмм…

— Слушай же.

Он следил за тем, как она с едва уловимым акцентом формирует итальянские слова, всего лишь самую малость по-другому шевеля языком, что поневоле напомнило ему о том, как он увидел ее впервые. Произошло это на семинаре, состоявшемся на Западном побережье США, на который он оказался приглашен. Его лекция начиналась в 11 утра по вторникам и проходила в просторной аудитории окнами на море, и ее лицо сияло так, что он не мог отвести глаз. Каждое утро дрессированные дельфины играли в море буквально у самого берега.

— Арбогаст, к вам посетитель!

Где-то в начале февраля 1966-го ближе к вечеру Арбогаста привели в комнату для свиданий. Его уже давно никто не навещал, а так как и нынешний посетитель не объявил заранее о своем визите, всю дорогу по тюремным коридорам Арбогаст ломал голову над тем, кто бы это мог быть.

Нервничал и доктор Клейн. Нервничал всякий раз, впервые встречаясь с новым клиентом, — нервничал, и ничего не мог с этим поделать. Как всегда в таких случаях, он вспоминал о том, как еще подростком отчаянно пытался успокоить своего английского корреспондента в связи с общеполитической ситуацией, внушая ему покой, который сам — в отрыве от реальности — испытывал под отчим кровом. В жестяной банке из-под консервов пронес он эту переписку, прервавшуюся в 1938 году ничего не значащими прощальными формулами, через всю войну. Он вспоминал о письмах, которые меж тем, похоже, уже затерялись. Но то была другая эпоха. Имейся у него дети, он отправил бы их на учебу в Америку, думал он частенько, но детей не было, а последняя из жен съехала от него уже два года назад. Он осторожно обдернул рукава сорочки, выпустив наружу любимые янтарные запонки в золотой оправе. И каждый из янтарей был с жучком.

Как только ввели Арбогаста, адвокат поднялся с места и подал ему руку. Доктор Клейн был хорошего роста и худощав. Волос у него было мало, а те, что остались, он коротко стриг. Улыбка — едва заметная, но обаятельная. Отлично он выглядит, подумал Арбогаст, впервые увидев своего адвоката, и тут же испугался. Только бы у меня не отнялся голос.

— Позвольте представиться. Доктор Ансгар Клейн, адвокат по уголовным делам.

Как раз в эти минуты в долине бушевала типичная для этого времени года гроза, озеро уже в полдень почернело, словно глубокой ночью. Фрид Сарразин поторопился в дом и аккуратно закрыл за собой дверь веранды. И в гостиной было так темно, что он поначалу словно ослеп. В доме все было тихо, не считая барабанной дроби дождевых струй по оконным стеклам. Сарразин вытер мокрый лоб и подумал: а где Сью? И тут же увидел ее. Практически рядом с ним, но, можно сказать, затерявшуюся в тяжелых складках расшитой золотом зеленой портьеры. Внезапный раскат грома, многократно усиленный эхом и прокатившийся по всей долине все ближе и ближе, с тем чтобы затеряться где-то по направлению к Лугано, заставил ее еще глубже вжаться в портьеру. Лишь когда грохот смолк, она посмотрела на него.

— В нас не попадет.

Он, как всегда, поспешил ее успокоить.

Она подошла к нему, по-прежнему стараясь не отдаляться от портьеры, и наконец поменяла одно укрытие на другие, уткнувшись ему в плечо. В глубине души он понимал, что ее страх ищет защиты под сенью его мужества, и был польщен этим.

— Ты уже говорил с адвокатом?

— Нет, а что?

— Мне бы хотелось узнать, какого он мнения об Арбогасте.

— Мне кажется, он как раз сегодня к нему отправился. А почему это тебя так интересует?

— Я много думала об этой женщине, об этой Мари.

— Мария. Ее звали Мария Гурт.

— Ты думаешь, он ее убил?

Сарразин погрузился в размышления. Как это ни странно, он до сих пор не формулировал для себя этого вопроса в такой форме.

— Нет, не думаю, — не без колебаний ответил он наконец. Вмешиваясь в дело Арбогаста, он руководствовался не столько убеждением, сколько ощущением.