К телевизору он обернулся, когда картинка уже сменилась, хотя сюжет оставался прежним. Увидев на экране профессора Маула, он сразу же полностью сосредоточился. Пауль Мор отлично помнил, что до выступления профессора Маула в Грангатском суде общее мнение склонилось к тому, что даже в худшем случае речь может идти только о непредумышленном убийстве. Мора очень заинтриговало, не изменилась ли позиция профессора Маула за все эти годы.

— Как вы относитесь к назначению второй и равноправной экспертизы в суде присяжных? — поинтересовался интервьюер.

В деле Арбогаста именно этот вопрос был судьбоносным, потому что, несмотря на явную недостаточность улик и особую тяжесть предъявленного обвинения, защите так и не удалось настоять на экспертизе. Майер, вспомнил Мор, так звали адвоката, который не сумел справиться со своей задачей.

— Существует опасность, пусть и эвентуальная, что другому эксперту захочется сказать что-нибудь тоже другое, просто чтобы соригинальничать, а ведь другое далеко не обязательно является правильным.

На экране пошла вставка. Вновь мелькнула старая фотография Арбогаста. Затем появился репортер. Даже в то время, сказал он, не мог не вызвать скандала тот факт, что прокуратура обвинила Арбогаста в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах лишь на основании внешнего осмотра и вскрытия тела. Но еще скандальней оказалось то обстоятельство, что Грангатский суд присяжных признал обвиняемого убийцей на основании одного-единственного устного заключения судмедэксперта, которое, к тому же, вошло в противоречие с отчетом о вскрытии. И, наконец, самое скандальное состоит в том, что и теперь, по истечении более чем десяти лет, судейские инстанции цепляются за свой давнишний вердикт любой ценой и, как выразился журналист, бесстыдно отводят глаза от вновь вскрывшихся фактов. И это, когда справедливость приговора оспаривают даже международно признанные эксперты.

В паузе, которую взял журналист после этого категорического высказывания, вновь показали фрагменты каких-то интервью. Женщина в белом пиджаке, у нее за спиной фасад классического двухэтажного дома под черепичной крышей. Коротко стриженная, да и самая малость макияжа ей тоже не повредила бы. В правой руке у нее сигарета, иногда попадающая в кадр. Лет сорока, прикинул Пауль Мор. Да, с экспертизой профессора Маула по этому делу она знакома из специальной литературы, и его выводы ее настораживают. К сожалению, на данном этапе, без детального знакомства с материалом, она не может сказать ничего конкретного, за что и просит прощения у почтенной публики. В подкадровке пошло ее имя: доктор Катя Лаванс. И отдельной строкой — Восточный Берлин.

Судя по взмаху правой, она только что выкинула окурок. Камера машинально проследила за этим движением вплоть до пустого резервуара с жадно разинутой железной рыбьей пастью, из которой когда-то наверняка бил Фонтан, но сейчас она была покрыта ржавчиной. Пауль Мор выключил телевизор. Картинка съежилась до размеров крошечной белой точки в центре экрана, который затем медленно и с тихим шипением погас. Лишь когда экран окончательно потемнел, Пауль Мор закрыл его дверцами из красного дерева.

В этот же самый момент Айсгар Клейн держал в руке телефонную трубку цвета слоновой кости. На другом конце провода Фриц Сарразин уже давно прервал связь, и адвокат слышал из поднесенной к уху трубки только длинные звонки. Теперь и он сам осторожно положил трубку на рычажки, автоматически отметив, что рука избавилась от ее едва заметной тяжести. Телефон еще раз пискнул и замер.

Было полдевятого вечера, и во всем здании стояла тишина, если не считать тихого шипения, которое издавали, начиная остывать, алюминиевые фрагменты отделки фасада, — солнце уже час, как скрылось за западным углом дома. С улиц доносился шум машин, голоса прохожих и все остальное, чему полагается нарушать тишину летним вечером. Ансгар Клейн посмотрел вниз на улицу Гете, превратившуюся в последние годы в одну из лучших торговых улиц города и по-прежнему выходящую на пустующую по сей день и лежащую в руинах Оперную площадь. Развалины здания оперы в послевоенные годы лишь застраховали от обрушения и обнесли забором. Клейн хорошо помнил, как еще ребенком видел, как оно пылало.

В пустых глазницах окон верхних этажей уже давно принялись березки, и, разместив контору здесь, во Франкфурте, Клейн наблюдал за тем, как они растут. Но сейчас он не обращал внимания на тонкие деревца, мучительно балансирующие, пустив кривые корни в землю в разломах каменной кладки. Уже больше трех недель назад, второго августа, было отклонено его прошение об изменении меры пресечения Гансу Арбогасту. Клейн сослался в прошении на статью 360-ю Уголовно-процессуального кодекса, гласящую, что, в случае возобновления дела, исполнение наказания приостанавливается. Арбогасту он не сообщил об отклонении этого прошения, прекрасно понимая, что уже недолго осталось ждать действительного возобновления дела, а значит, не стоит понапрасну беспокоить подзащитного. И вот сегодня состоялось решение. Большая уголовная палата земельного суда в Грангате отклонила прошение Клейна о возобновлении дела.

Ансгар Клейн открыл окно, и лицо ему внезапно обдало жарким ветром.

— Проклятье!..

Его голос утонул в уличном шуме. Клейн закрыл глаза. Теперь ему припекало веки, в воздухе пахло сухой пылью, автомобильными выхлопами и увядшими цветами. Он мысленно повторил обосновательную часть постановления суда: “Хотя, с одной стороны, заключения экспертов в области фотодела и впрямь представляют собой новый доказательный материал, а с другой, техническое оснащение этих экспертов более современно, чем то, которым обладал в свое время профессор Маул, однако в вопросе о том, как проинтерпретировать появление отчетливых следов на теле у жертвы, Уголовная палата больше доверяет судебно-медицинскому эксперту”.

— Больше доверяет! Проклятье!

Клейн закрыл окно и вновь уселся за письменный стол. Какое-то время ему было зябко в помещении с кондиционером. Конечно, он незамедлительно обжалует это решение, но, пока суд да дело, оно хоронит все надежды на немедленное освобождение Арбогаста. Судя по всему, в Грангате были полны решимости избежать возобновления дела во что бы то ни стало. Клейн не знал, что еще они могут отмочить, и поэтому страшился разговора с подзащитным. А все равно завтра же придется к нему отправиться. А потом — вновь в Тессин, где они вдвоем с Сарразином хорошенько обмозгуют дальнейшие шаги. Оставалось надеяться на то, что дурную весть еще не сообщили Арбогасту, и вместе с тем злиться из-за того, что ее придется сообщать тебе самому. Он не был уверен в том, что у подзащитного хватит мужества просто-напросто отмахнуться от очередной осечки. Как раз в последнее время у Клейна сложилось впечатление, будто Арбогаст все больше и больше утрачивает контакт с внешним миром и что надежда на возобновление дела является для него едва ли не единственной спасительной ниточкой.

Катя Лаванс жила в Восточном Берлине неподалеку от Трептов-парка. Нынче вечером она пригласила гостей, чтобы отпраздновать получение доцентства. Ее девятилетнюю дочь Ильзу отправили ночевать к катиной однокласснице. После развода Катя редко приглашала гостей — и тем сильнее сердило ее сейчас, что не будет ни ее ассистента, у которого внезапно выпало ночное дежурство, ни коллеги Ланднера, жена которого, прибыв одна, и принесла эту скверную новость.

— Значит, два места за столом будут пустовать!

Впустив Дорис, Катя заперла входную дверь. Весь день она занималась стряпней и уже накрыла на большой веранде с металлическими столбами, пародирующими колонны, стол на шесть кувертов, но более сильного проявления разочарования она бы себе не позволила, и Дорис это понимала. Люди, не слишком хорошо знавшие Катю, считали ее весьма трезвомыслящей особой, к чему примешивалось и определенное равнодушие к собственной персоне, проявляющееся, в частности, в том, как она одевалась и вообще держалась. Моложавая и подтянутая, она практически не пользовалась косметикой, что привлекало еще большее внимание к абсолютно правильным чертам лица, которое выглядело куда моложе ее тридцати восьми. Каштановые волосы она стригла коротко, курила много и любила разговаривать с сигаретой во рту. И сейчас она решила было закурить, однако Дорис, поставив на пол две сумки с гостинцами, обняла ее и смачно расцеловала в обе щеки.