— Здесь можно курить?

— Вообще-то нельзя. Но, ради бога, курите.

Арбогаст повернулся к ней, держа руки в карманах полупальто, ухмыльнулся.

— Ну как? Готовы?

Катя Лаванс кивнула. Здесь было холодно. Накрытая плащ-палаткой, машина напомнила ей одно из мертвых тел, поджидающих ее в лаборатории. Арбогаст снял чехол. Сначала Катиному взору предстала темно-красная дверца со старомодной ручкой, потом белая крыша купе. И колеса с белым ободом. Обе фары, снабженные хромированными крышками, смотрели на дверь гаража. Арбогаст меж тем снял чехол и с другого бока машины. Женщина подошла поближе. В салоне ничего не было видно, потому что окошки запотели. Ни крупицы грязи, ни пылинки, лакированная машина сверкала, ее поверхность была на ощупь холодной и гладкой. Она провела пальцами по хромированным контурам: надпись “Боргвард” на капоте. Птичье крыло — на багажнике. Представила себе, какой послушной может быть эта машина в человеческих руках, ухватилась за крышу, как за мужское плечо, другой рукой потянулась к дверной ручке.

— Можно?

Ганс Арбогаст, находившийся по другую сторону, выпрямился и кивнул ей поверх машины. Она бросила окурок наземь, растоптав его и открыла дверцу. Никакого особого запаха в салоне не ощущалось, Катя села на пассажирское сиденье и осторожно закрыла за собой дверцу. Вот оно, роковое место. Все здесь оказалось холодным — обивка сидений, металл, серебряно-синяя синтетика, которой была обтянута изнутри дверца. Да и от самой тишины, казалось, веяло холодом, и Кате Лаванс стало зябко. Она представила себе, как это было бы, если бы Арбогаст ее сейчас обнял. И вдавил в мягкое сиденье. У нее перехватило дух. Слушали они тогда радио? И что с нею сталось? Безжизненное тело на узком заднем сиденье. Росту она была небольшого. На снимках Катя не смогла углядеть признаков страха. Но их не углядишь никогда. Катя Лаванс вспомнила о том, как подложила камень под голову мертвой девушке. Тогда тоже было холодно. К холоду, не без доли цинизма подумала она, мне не привыкать. Холодная кожа девушки на камне. А к чему же ей тогда привыкать? Девушке было двадцать три года, темноволосая, довольно тощая. Отравление газом, другая оказалась гораздо старше. Обе женщины, казалось, только уснули, пусть глубоко, но все же зная, что кто-то находится рядом. Каково это, если тебя душат, что ты при этом ощущаешь, подумала она, настолько уйдя в собственные размышления, что начисто забыла о Гансе Арбогасте, который меж тем стоял возле машины, переминаясь с ноги на ногу и откровенно не зная, что ему делать дальше. В конце концов он все же открыл дверцу и уселся на водительское место рядом с Катей; оба не произнесли ни слова.

Но тут Катя Лаванс выдвинула пепельницу, чтобы стряхнуть пепел, и увидела, что та полна окурков: точнее, их было несколько, — окурков сигарет, уже непонятно какой марки, с пожелтевшим от времени белым фильтром. И все же ей показалось, будто на фильтрах она разглядела следы розовой помады. Медленно задвинула она пепельницу.

— Господин Арбогаст?

Он повернулся к ней.

— Я не могу понять, почему машина до сих пор стоит зачехленная в амбаре. Я думала, вы на ней после освобождения начали ездить.

Арбогаст покачал головой.

— Даже не попробовали?

— Нет.

— Что ж, это можно понять.

Катя кивнула, откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. Сигарету она так и не загасила, но и не затянулась больше ни разу — так и держала двумя пальцами, большим и указательным, пока та не погасла сама по себе.

На следующее утро, двадцать седьмого ноября, спозаранку зарядил дождь, и на каждой остановке экспресса между Фрайбургом и Грангатом Пауль Мор слышал, как барабанят по стеклу злые капли, — звук был таким, как при стрельбе дробью по тарелочкам. И хотя в Грангате дождь был не таким уж сильным, капли оставались столь же злыми, и потрепало его по пути с вокзала в здание суда порядочно. У него не было времени забросить чемодан в “Северную звезду”, где он зарезервировал себе номер на всю неделю, которую должен был продлиться процесс, так что пришлось нести его, то и дело меняя руку. Он отлично помнил первый процесс, прошедший еще в старом здании суда. Тогда как в новом — трехэтажном раскидистом строении на улице Мольтке, со всех сторон обнесенном парком, — находились, наряду с судом, и другие официальные учреждения — чуть ли не все, что имелись в небольшом городе. Поток репортеров и фотографов по узкой асфальтированной дорожке посреди затоптанных газонов оказался еще сильнее, чем он предполагал. Прямо на сырой земле были расставлены штативы фотокамер, объективы которых целились в дверь суда, возле которой по стене вился барельеф из листовой стали, изображающий группу фигур более чем в человеческий рост. Он не успел позавтракать и ему было холодно.

— Пауль?

Пауль Мор не был изумлен, услышав ее голос. Разумеется, он надеялся повстречать на процессе Гезину, и все же его сердце забилось сильнее, когда он молниеносно обернулся, услышав ее оклик. На мгновение ему показалось, будто она выглядит точно так же, как четырнадцать лет назад.

— Привет, — сказал он. И, чуть помешкав, — Привет, Гезина!

— Хорошо, что ты вернулся, — тихо сказала она.

Он озабоченно всмотрелся в ее лицо, на котором время оставило отпечаток, такой же, должно быть, подумал он, как на его собственном. При этом они обменялись долгим рукопожатием, и он так обрадовался этой встрече, что сама она повлекла за собой душевную боль. Почему он за все это время так и не попытался найти ее, возобновить с ней контакт? Сейчас это было просто уму непостижимо. На ней было кожаное полупальто с широким поясом и высоко поднятым воротом. Современную фотокамеру со вспышкой и телеобъективом она, как прежде, держала обеими руками перед собой. Он улыбнулся, не зная, что сказать.

— Паршивая погода.

— Да уж.

— Я снова остановился в “Серебряной звезде”, — сказал он, сам не зная, зачем. Но она с улыбкой кивнула. И вновь они замолчали, просто-напросто стоя лицом к лицу.

— Пойдешь в суд? — в конце концов спросил он.

— Не имею права.

— Как это так — не имеешь права?

— Во вторник мне предстоит давать свидетельские показания, а ведь свидетели, пока не выступят, не имеют права присутствовать в зале суда.

— А чего они от тебя хотят?

— Думаю, речь пойдет о снимках.

— Ага, понятно. Но, может быть, мы после этого повидаемся?

— Зайди ко мне после заседания.

— С удовольствием! Магазин на прежнем месте? Она рассмеялась.

— На прежнем.

Пауль кивнул Гезине, по-прежнему держащей камеру обеими руками, этот кивок сошел за своего рода бессловесное прощание, и вот его уже повлекло с толпой журналистов в здание суда. Гезина осталась на месте, сделала несколько снимков и решила дождаться, пока не припаркуется белый “мерседес” Ансгара Клейна, из которого адвокат должен выйти со своим подзащитным. Журналисты тут же накинулись на этих двоих, застрекотали кинокамеры, запечатлевая миг, когда Клейн, склонившись над багажником и перекинув через руку адвокатскую мантию, извлек оттуда несколько папок, часть из которых тут же взял у него Арбогаст. Вместе они вошли в зал, и те немногие, кому посчастливилось зарезервировать места в зале № 2 земельного суда в Грангате, последовали за ними.

Отделанный светлым деревом зал на восемьдесят мест был битком набит публикой — обыкновенными зрителями и репортерами, — люди даже стояли в проходах; судья разрешил фото- и киносъемку до тех пор, пока не приведут к присяге заседателей. Вход в зал находился в самом конце, за скамьями для публики, и судебный клерк провел Арбогаста и Клейна вперед — к столу защиты, расположенному слева от высокого окна во всю стену, из которого в зал лился дневной свет. В центре высилась судейская трибуна, справа — стол обвинения, а за ним — подиум для резервного судьи и запасных присяжных, которые в любой миг, если возникнет такая необходимость, могли подменить участников суда. За судейской трибуной на стене висели большие металлические часы, циферблат которых был разбит на двенадцать прямоугольников, а по обе стороны от часов находились двери в комнаты суда и присяжных. Прежде чем усесться, Арбогаст увидел в высоком окне голые ветви тополей. На нем был темно-синий костюм, белая сорочка и красный галстук с “искрой”.