— И чему вы сейчас улыбаетесь?

— Не знаю. Я невиновен.

— Вот и прекрасно.

На мгновение начальник тюрьмы задумался над тем, не окажется ли случай с Арбогастом тяжелым или все дело в том, что этот заключенный ему просто-напросто неприятен. Но после срыва вскоре после похорон матери и десятидневного пребывания в карцере никаких хлопот с Арбогастом не было. Что вполне вписывалось в норму. После семи-восьми лет в тюрьме с приговоренными к пожизненному заключению, как правило, случался срыв, иногда даже раньше. А после срыва они или сходили с ума, или становились смирными. А ему не казалось, будто Арбогаст сошел с ума.

— Ладно, тогда я переведу вас завтра в четвертый флигель к плетельщикам циновок, а послезавтра вы подключитесь к их работе. По крайней мере, для разнообразия? Согласны, Арбогаст?

— Разумеется.

Арбогаст подкрепил ответ кивком; его отвели обратно. На следующее утро ему оказалось тяжело проститься с камерой, в которой он провел последние девять лет за вычетом трех дней в лазарете и десяти — в карцере. Ночью он пытался запечатлеть в памяти шумы, окружавшие его здесь все эти годы и мало-помалу превратившие камеру в нечто вроде обжитого места. Уже давно привык он полагаться на здешний неизменный распорядок: строго определенное число шагов охраны из центральной башни до двери в его камеру, стук жестяной посуды в камере у старика-соседа, с которым он так и не перекинулся ни единым словом, треск отопительных батарей.

А теперь этот распорядок изменился. После завтрака Арбогаста, как и других, вывели на общие работы. Выведенные в коридор, они дожидались мастеров из различных цехов, которые разбирали своих заключенных. После переклички и расчета по номерам их выводили на лестницу, спускали в подвал и оттуда подземным переходом вели на хозяйственный двор, в котором, наряду с производственными мастерскими, находилась и кухня. На четвертом этаже располагалась мастерская, в которой плели циновки из кокоса и агавы, попоны на автомобильные сиденья и книжные закладки. Имелись также мастерская мягкой игрушки, столярная, слесарная, плотницкая и скобяная мастерские, прачечная и печатный цех. Без четверти двенадцать Арбогаста вернули в камеру на обед, а в полпервого он вновь приступил к работе. Прогулку перенесли на время с половины четвертого до полпятого. Ровно в пять его запирали в камере. Через несколько дней после перевода в четвертый флигель, как раз когда Арбогаст, стоя у окна, изучал надписи и рисунки, которыми была испещрена стена камеры, рассматривая их как своего рода послание, адресованное лично ему прежними обитателями, дверь открылась и на пороге показался учитель.

— Добрый вечер, Арбогаст, — приветливо сказал он, велел вахмистру запереть за собой дверь и присел на табуретку. — Захотелось посмотреть, как вам живется-можется на новом месте.

— Спасибо, все нормально.

Арбогаст прислонился к стене около окна и сложил руки на груди.

— А как работа?

— Нормально.

— А товарищи по работе? Без обид?

— Без обид.

Никто к нему не лез и не возражал, если он прислушивался к чужой беседе и даже вставлял в нее словечко-другое.

— Прекрасно. Значит, все разрешилось наилучшим образом.

— Но я невиновен, — сказал Арбогаст. — Мне вообще здесь не место.

Учитель кивнул.

— Об этом мне и хочется с вами поговорить, Арбогаст. Я ведь не мало размышлял над письмом, которое вы когда-то отправили профессору Маулу. Возможно, было бы разумно попытать счастья еще разок.

— Что вы имеете в виду, господин Ихзельс?

— Времена понемногу меняются, Арбогаст, — задумчиво произнес учитель. — Общественность настроена против полиции. Поговаривают о реформе уголовного законодательства. И в самое последнее время исправили несколько впечатляющих судебных ошибок. Я тут прихватил для вас газетную статью как раз на эту тему.

Ихзельс извлек из кармана саквояжа газетную вырезку, полез в нагрудный карман пиджака, достал оттуда сложенную пополам записку и положил на стол Арбогасту и то, и другое.

— И я выписал вам адрес. Возможно, вам имеет смысл изложить обстоятельства вашего дела еще раз.

— Премного благодарен, господин Ихзельс, — сказал Арбогаст уже поднявшемуся с места и постучавшему, чтобы его выпустили, учителю.

— Но ни слова о том, откуда у вас это имя! Спокойной ночи!

В тот же самый вечер, прочитав пространную статью о деле Брюне, автор которой обрушивался с самыми, резкими нападками на судопроизводство, Арбогаст написал письмо Фрицу Сарразину, председателю Немецкой лиги прав человека. “Если Вы озабочены не только суетными обвинениями по адресу юриспруденции, но и хотите помочь действительно ни в чем не повинному осужденному, то займитесь моим делом”.

Фриц Сарразин выронил малоформатный лист бурой бумаги и перевел взгляд на горы. Год заканчивался дождями. Внизу, в долине, вся поверхность озера была взорвана мириадами тяжелых капель, лишь редкие автомобилисты рискнули в такую погоду промчаться по автостраде. Никто не спешил с севера на юг через Лугано, во всяком случае, из окна Горного замка, как Сарразин любил именовать свой дом в частной переписке, таковых видно не было.

— Человек одиннадцать лет сидит в тюрьме по обвинению в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах и утверждает, будто он невиновен. Ну да ладно. Еще никто из осужденных не прислал мне письменного признания с покаянием. Все они, если их послушать, ни в чем не повинны.

Ему хотелось бы, чтобы Сью отреагировала на этот маленький спич. Поверх стола, на котором был сервирован завтрак, он посмотрел на белокурую, еще не причесанную жену, голова которой тут же вновь скрылась от взгляда за утренней газетой, перевел взор на распахнутый ворот ее домашнего халата. Грудь была полуобнажена — белая и невероятно нежная, как будто Сью была еще моложе своих и так не слишком представимых для него тридцати лет. Он подумал о том, что они и сегодня, как каждый день, в предвечерних сумерках отправятся в Биссоне за вечерней почтой и затем, чтобы выпить аперитив в “Альберго Пальма”.

Этот человек сидит в Брухзале. А что такое Брухзал, Сарразину известно. Его взгляд вновь скользнул по накрытому столу и остановился на сей раз на пестрой картинке, которой была украшена обложка пришедшего сегодня с утренней почтой журнала “Шпигель”. 29 декабря 1965 года. “Бихевиористические исследования: Человек и его инстинкты”. На рисунке доминировала помещенная слева обнаженная пара: женщина вполоборота к наблюдателю, роль фигового листка для мужчины исполняет изображение гуся, должно быть, являющееся суггестивной отсылкой к ужасным повадкам гусей, как их описывает Конрад Лоренц. И у мужчины, и у женщины в ляжку вживлено по электроду, кабель от которых подведен к ушам еще одной женщины, вернее, всего лишь женской головки, уставившейся широко распахнутыми глазами в пустоту, тогда как ее каштановые волосы представляют собой своего рода облако, из которого стартует ракета с надписями “СССР” и “США” по бокам. Сама ракета изображена на фоне сильно накрашенного женского рта и устремлена острием в аккурат в развилку между гигантскими грудями сине-голубого женского торса.

Подпись под рисунком в правом нижнем углу гласила: Капицкий, что заставило Фрица Сарразина вспомнить о герое одного из романов Генри Егера по имени Лапицкий; действие в этом романе разворачивается как раз в тюрьме Брухзал. Послезавтра — сочельник. Сарразин раскрыл “Шпигель” и попробовал почитать.

Аденауэр наконец сложил с себя и должность председателя партии. Людвиг Эрхард, бундесканцлер: “Некоторые проблемы, остававшиеся нерешенными на протяжении четырнадцати лет, не могли быть решены или во всяком случае решены полностью за недолгий срок моего пребывания в должности”. Некий профессор Йозеф Нехер полагает, что на Олимпийских играх в Мехико, несмотря на высокогорное местонахождение мексиканской столицы, удастся обойтись без человеческих жертв.

Сарразин прервал разом и чтение, и молчание.