— Ты хоть понимаешь, что я говорю, — тихим голосом и не открывая глаз, переспросила она. — Я подаю на развод.

Сперва она сама не осознавала, что в его внешности стало ей так неприятно. Но когда она обратилась за советом к тюремному священнику и он объяснил ей смысл одиночного заключения, особенно в той форме, которая практиковалась в Брухзале в прежние времена, Катрин начала понимать, что именно происходит с Гансом. Преподобный Каргес рассказал ей о кожаных масках, которые заставляли надевать здешних узников, выводя их из камеры, и этот зрительный образ просто поразил и подавил ее. Ей и впрямь начало казаться, будто Ганс снимает кожаную маску только перед входом в комнату для свиданий и будто на лице у него не осталось собственной кожи. Малейшая эмоция отражалась в его чертах, с каждым годом все беспокойнее дергающихся и дрожащих. Поэтому она была убеждена в том, что читает все его мысли и чувства, — поначалу это были печаль и ярость, которые, как у маленького ребенка, сменяли друг дружку за считанные секунды, а потом — только уныние и опустошенность, проскальзывающие не только в глазах или в складках возле рта, но, как ей представлялось, распространяющиеся и на губы, на веки, на глубокие борозды на щеках и даже на то, как он держал голову.

— Понимаю.

Но самым худшим был теперь его голос. Странным образом голос потерял звучность в той самой камере, описывать которую во всех деталях она вновь и вновь принуждала мужа и к которой ревновала точь-в-точь как к воспоминаниям о Марии Гурт, не отпускающих его, в чем она не сомневалась, и до сих пор. Лишь теперь она посмотрела на него. Посмотрела на него долгим взглядом, прежде чем подать ему на прощанье руку. И когда он позднее попробовал прикинуть, сколько же прошло времени после этого прощанья и до следующей встречи, состоявшейся уже на бракоразводном процессе по упрощенной процедуре здесь же, в Брухзале, только в самом городе, это ему не удалось. Должно быть, где-то в начале следующего года, но ему казалась, будто прощальное прикосновение длится, не кончаясь. Время куда-то проваливается, подумал он, вновь подав ей руку.

Суд в Брухзале находился рядом с тюрьмой. Тем не менее, его повезли туда на машине в сопровождении двух конвоиров. Поверх арестантской одежды на нем было пальто, одолженное надзирателем. Будучи вызван в маленький зал суда, Арбогаст немедленно увидел Катрин. Ее адвоката он не знал, но уже у входа в зал с ним поздоровался Винфрид Майер — потрепал по плечу и сказал, что его радует эта встреча. В зале они уселись рядом. Катрин явилась в суд с родителями, которых Арбогаст сразу же обнаружил в вообще-то пустом зале и которые отвели глаза в сторону в ответ на его кивок, Михаэля, на встречу с которым он надеялся, в суде не было. Арбогаст вполуха слушал задаваемые ему вопросы и механически отвечал на них — даже не отвечал, а всего лишь давал соответствующие устные справки; ничего иного от него и не требовалось. У Катрин оказалась новая прическа. На голове у нее был начес, что делало ее лицо незнакомым, да и та повадка, с которой она держалась в обществе молодого нездорово бледного адвоката, была для Арбогаста в диковинку. Один из тюремщиков, которого Арбогаст знал уже много лет, сидел в зале у него за спиной, и он то и дело оборачивался, словно желая удостовериться, что тот все еще на месте. И старый надзиратель, подбадривая, кивал ему.

Хорошо еще, что все заседание продлилось недолго, и адвокат простился с ним прямо в зале суда, пообещав в ближайшее время нанести визит. Арбогаст, кивнув, рванулся было к Катрин с родителями, потому что внезапно осознал: он видит их в последний раз; но адвокат придержал его за рукав и подозвал конвоиров. А тут Катрин уже исчезла, и его самого на той же машине повезли в тюрьму. Вернувшись в камеру, Арбогаст первым делом неторопливо развернул газету. Он был подписан на грангатский “Тагеблат”. Как всегда, некоторые пассажи были вычеркнуты синей тушью и соответствующие купюры проштемпелеваны. Арбогасту так и не удалось сконцентрироваться на случившемся. Лишь на мгновение вспомнил он о том, как Катрин сказала, что хочет развестись, но он и сам не знал толком, когда это было. Он принялся листать малоформатную газету, не читая ее. Единственное, что он понял, глядя на вычеркнутые синей тушью пассажи, — эта газета ему больше ни к чему.

Винфрид Майер надписал адрес на большом конверте. Он помнил о том, что в последний раз видел Ганса Арбогаста на бракоразводном процессе, Он слышал, как разговаривает по телефону его секретарша, но не вникал в смысл беседы. У него в бюро по-прежнему пахло краской, хотя ремонт завершился уже полгода назад. На приставном столике стояла ваза с еловой лапой, украшенной рождественской мишурой. Дело происходило 12 декабря 1962 года. Объемистый конверт содержал все материалы по делу Арбогаста, и стоило ему кликнуть секретаршу, как дело навсегда было бы сдано в архив.

Сегодня утром был отклонен его письменный протест на отказ в возобновлении дела по надзорной жалобе. “Глубокоуважаемый господин Арбогаст, ценой долгих хлопот мне удалось получить два новых экспертных заключения, которые вполне способны опровергнуть зловещие выводы профессора Маула”. Винфрид Майер приложил к этому письму копии обеих экспертиз. Первая из них была проведена доктором Ландрумом, судмедэкспертом из Мюнхена, и ее выводы были однозначны. “Осужденный, — написал Ландрум, — показал, что в ходе извращенного полового акта у госпожи Гурт внезапно отказало сердце. Подобное течение событий было для него неожиданно и непредсказуемо”. Это, объяснил Майер своему подзащитному, и было решающим выводом: он, Арбогаст, не мог предвидеть заранее, чем той ночью кончится дело.

Но, собственно говоря, что же именно произошло той ночью? Адвокат вспоминал дни процесса, состоявшегося уже свыше семи лет назад, и, прежде всего, — сильно увеличенные фотографии девушки в кустах малины, продемонстрированные суду профессором Маулом. Арбогаст никогда не распространялся особо насчет того, что он испытывал той ночью, а Майер удерживался от бесцеремонных расспросов. Задним числом ему часто приходило в голову, что весь процесс мог бы повернуться по-другому, если бы он получше разобрался в собственном подзащитном. Майер вложил в конверт и второе заключение. Оно было сделано доктором Нойманом, заведующим кафедрой судебной медицины в клинике Венского университета, к которому он наведался и упросил дать заключение два года назад. Нелегко было получить в полиции и в прокуратуре материалы, необходимые для проведения повторной экспертизы. Протоколы как раз перевозят в составе какого-то архива. Фотографии слишком легко можно повредить или уничтожить. Явное нежелание вновь возиться с делом Арбогаста сквозило во всех инстанциях. Тем весомее экспертный вывод Ноймана: “Убийство по сексуальным мотивам с медицинской точки зрения не доказано. Скорее, сексуальный акт со смертельным исходом, чему предшествовало подавление сопротивления путем физического насилия и удушения. Что же касается убийства методом удушения, то оно не доказано с определенностью, необходимой для уголовного судопроизводства”.

Обзаведшись этим заключением, адвокат посетил Ганса Арбогаста в последний раз. Не стоит, сказал он, изложив подзащитному правовую ситуацию, предаваться чрезмерным мечтам, но все же ему кажется, что на этот раз его надзорная жалоба с просьбой о возобновлении дела по вновь открывшимся обстоятельствам имеет шансы на успех в уголовной палате земельного суда в Грангате. В ответ Арбогаст — и адвокат это прекрасно запомнил — всего лишь кивнул и молча уставился на него. Стоял солнечный день, и матовые стекла на окнах в комнате для свиданий подсвечивались снаружи. Арбогаст произвел на него скверное впечатление. Полгода назад его надзорную жалобу оставили без внимания. Новые эксперты — ответили адвокату в обосновательной части отказа — не располагают материалами, которых ранее не было в распоряжении профессора Маула. “Это не означает, — написал теперь Майер Арбогасту, — будто в выводах вновь привлеченных экспертов и впрямь нет ничего нового. Но в сугубо юридическом смысле слова, согласно статье 359-й вновь открывшиеся обстоятельства действительно отсутствуют. На это и указал суд, рассмотрев оба заключения судмедэкспертов”.