Я отправился в автономное плавание. Правда, у меня не было ни корабля, ни запасов продовольствия, ни навигационных приборов. Только понимание того, что я не имею права утонуть, потому что потяну за собой своих родных. И я поплыл…

Время от времени Гусинский в воспитательных целях пугал нас, повторяя, что в случае ухода с RTVi никто из сотрудников никогда больше не получит такой работы. Он был прав. Очень многие из моих бывших подчиненных, которые сейчас, правда, чаще общаются с Юлей, чем со мной, говорят ей, что «Эхо ТВ» было лучшим периодом в их профессиональной жизни. Как однажды написал талантливейший Роман Супер, «бывают такие начальники, с которыми хочется выпить и поговорить. Норкин был таким начальником». Вряд ли эти слова следует воспринимать как комплимент. Я был плохим начальником, потому что не смог защитить свое дело. И следовательно, не смог защитить ни своих людей, ни самого себя. Но воспоминания о том, как нам всем замечательно работалось на «Эхо ТВ», – это лирика, а Гусинский оказался прав не только в этом, ностальгическом смысле.

Он говорил о возможности работать вообще. Не о хорошей работе или плохой, не о высокооплачиваемой, тяжелой, неинтересной, утомительной, опасной, грязной, – он говорил, что мы просто не получим работу. Нигде. Никакую. Я не верил в эти его слова, пока не прочувствовал их смысл на собственной шкуре.

Сразу после разговора с Киселевым и передачи дел я вместе с женой приехал к Венедиктову. Повод для разговора был прост: мы работали на «Эхе Москвы» бесплатно, потому что получали зарплату на «Эхо ТВ». Теперь мы лишились этой зарплаты, поэтому хотели узнать, может ли радиостанция оплачивать нам наш труд? «Нет, не может!» – ответил нам Леша. По его словам, в бюджете радиостанции на конец 2007-го и весь 2008 год уже не осталось свободных ставок, поэтому нам придется искать работу в каком-то другом месте. Впрочем, с его слов выходило, что зеленый огонек запасного выхода все еще мерцал где-то поблизости. Нужно было только сделать правильные шаги в его направлении. Не особенно стесняясь в выражениях, главный редактор «Эха Москвы» дал нам понять, что мы сможем вернуться в эфир радиостанции – на бесплатной основе! – если я найду дополнительную работу в «правильном СМИ».

Степень «правильности» той или иной редакции должен был определять сам Венедиктов и Владимир Гусинский. Это стало ответом на соответствующий вопрос, который я задал. Например, «Первый канал» или НТВ были, безусловно, неправильными, а вот «Пятый» – относительно подходящим. На несколько наивную реплику Юли, как же можно так поступать с нами, Венедиктов покачал своей гривой и задал встречный вопрос: «А ты знаешь, сколько у меня Сорокина получает?»[59] Мы, естественно, не знали. Венедиктов назвал какую-то совершенно смехотворную цифру. «Ну так мы же не молодеем, дорогая моя!» – пояснил он моей жене.

Венедиктов сообщил нам, что «Володя очень обижен». Я фыркнул. Гусинский обиделся на меня? Он ждет моих извинений? А за что мне следовало извиняться? Венедиктов говорил мне, что я не прав и мне необходимо все как следует обдумать. Я возражал, что уже обдумал все очень хорошо и именно поэтому не собираюсь делать того, чего от меня ждет обидевшийся Гусинский, Малашенко или кто-либо еще. Через несколько дней Юльку, которая все еще юридически оставалась сотрудницей телекомпании, пригласил на разговор Федутинов. Юрий Юрьевич долго объяснял моей жене, что я должен покаяться и тогда меня простят, вернут «в семью» и снова будут платить большие-большие деньги. «Гусинский готов ждать месяца два-три», – сказал ЮЮФ. «Почему именно столько? – спросила моя жена. – Вы думаете, что сейчас Норкин выпендривается, а когда у него закончатся деньги, он приползет к вам на коленях вымаливать прощение?» Федутинов нехотя согласился с тем, что Юлькина версия абсолютно точна. Гусинский все еще считал, что я «сорвался» и скоро отсутствие ежемесячного денежного довольствия промоет мне мозги. «Видно, плохо вы знаете Норкина, Юрий Юрьевич!» – ответила Юля и попросила передать, что ждать «нашего раскаяния» два, три или пять месяцев – дело бессмысленное.

Мы с Юлькой шли ко дну с гордо поднятыми головами! Как крейсер «Варяг»! Я не только любил и люблю мою жену, я всегда ею гордился и горжусь, каждый день, каждую минуту. Потому что она не только мой мотор, который все время подталкивает меня вперед, не давая засиживаться на одном месте, – она еще и мой маяк, освещающий ту дорогу, по которой мне приходится идти. В том числе в темноте, в тумане, под дождем, снежными заносами или песчаной бурей. Но как же нам пришлось тяжело! Спасало только то, что мы были вместе. Помните мультфильм про «Котенка по имени Гав? В одной из серий котенок вместе со своим приятелем щенком боялись грозы. В гостиной им было не страшно, поэтому они забирались на чердак, прижимались друг к другу попками и дрожали от страха. Вот мы с Юлькой так себя и вели. С той лишь разницей, что, образно говоря, все время сидели на чердаке и боялись грозы.

Выжить нам помогли друзья. Я до сих пор перед ними в долгу, причем к некоторым это относится в буквальном смысле. Каждому, к кому я обращался с просьбой о помощи, я говорил, что не знаю, когда смогу вернуть долг. Те, кто соглашался помочь, отвечали: «Отдашь, когда сможешь!» Что я и делаю до сих пор, хотя не так быстро, как мне хотелось бы. Самым страшным грузом была валютная ипотека, но оставались еще повседневные бытовые расходы, а еще кредиты, вузы, школа и детский сад для детей, некстати сваливавшиеся на голову болезни и т. д. Я продал машину, но на деньги, вырученные от моего совсем не нового «Пежо 407», долго было не протянуть. Справедливости ради надо отметить, что без транспортного средства мы не остались. Помните, я говорил, что с одной из вазовских «четверок», которые мы покупали для телекомпании, произошла занятная история? Эта машина была оформлена на Юлю, и после того как мою жену уволили с «Эхо ТВ» вслед за мной, встал вопрос о снятии машины с учета. Юлька просто послала обратившееся к нам с соответствующей просьбой новое начальство телекомпании. Прошло несколько недель, и у въезда в наш поселок какие-то люди оставили машину и документы на имя Юлии Норкиной! ЮЮФ выступил в роли нашего доброго ангела. Федутинов решил не заниматься муторной процедурой переоформления машины, а просто распорядился отдать ее нам. На этой «четверке» я проездил несколько лет, за что Юрию Юрьевичу полагаются дополнительные «респект и уважуха».

В поисках работы я стучался во все двери, до которых только мог дотянуться. Государственные СМИ оказались для нас закрыты. Годы, проведенные под крылом Гусинского, оставили у меня на лбу несмываемое клеймо, которого многие опасались. «Ты, конечно, не Гусинский, но…» – говорили мне мои знакомые с федеральных каналов, которых я просил замолвить словечко за меня или за Юльку. Эта позиция была мне совершенно понятна. Как известно, за все в жизни приходится платить, в том числе и за ошибки, совершенные по незнанию. Что толку было говорить о том, что несколько лет назад меня подставили, что теперь я знаю, чего на самом деле стоили все эти митинги за свободу слова? По большому-то счету, меня же предупреждали. Поэтому я принимал поступавшие со всех сторон отказы как должное. Но закрытыми для меня оказались и все либеральные СМИ, потому что я должен был покаяться. То есть совершить нечто совсем уж невозможное: зная, что и как там устроено, отказавшись продолжать работу в этих условиях и с этими людьми, вдруг попросить у них прощения и вернуться обратно? Это было выше моих сил.

Я хватался за самые феерические авантюры. Готовил концепции вещания федерального телеканала для, как выяснилось позже, каких-то мошенников, выдававших себя за большое телевизионное начальство. Летал в Лондон, чтобы встретиться с людьми, собиравшимися организовать русскоязычное телевидение в Прибалтике, благо они оплачивали перелет и проживание. Обсуждал какие-то интернет-проекты отставных депутатов Государственной Думы, мечтавших о специализированном телеканале. Наконец, на несколько недель оказался в числе руководителей крохотной телекомпании, принадлежавшей очередному олигарху, откуда меня выперли после того, как я пришел в ужас от объемов практикуемых там финансовых хищений. В лучшем случае, если такая формулировка уместна, потенциальные работодатели говорили мне, что я – слишком дорогой для них специалист. Аргумент, что я готов работать за любую зарплату, что мне нужна работа, а еще лучше две или три, оставался без внимания.