У миротворцев, которых здесь уже нет, все разрушено. Казарма со стороны дороги, по которой шли грузинские танки, вызывает в памяти военные хроники Сталинграда. К нам топает еще один ополченец, судя по форме. Вполне себе упитанный молодец, с характерным запахом веселья накануне, зовется Сергеем. Снимаю все, что вокруг, кроме моих «телохранителей». Договор есть договор. Мне показывают какую-то огромную круглую штуку с пушкой. Без склонений и спряжений Миша объясняет:

– Это БМП. Российская БМП, которая стояла на передовой. Она стояла на позиции, и после прямого попадания, значит, с танка, она загорелась и рванула, и башня отлетела, вот, на двадцать метров.

Смотрю на «башню». Ощущение, что она пролежала здесь не меньше года. Не могла же она проржаветь так всего за неделю? Или наши солдаты служат на технике шестидесятых годов прошлого века? Бред… Молчу и слушаю. Михаил продолжает.

– Там находилось четверо ребят. Полный экипаж вместе с командиром.

Сергей советует.

– А вот эту башню-то сняли?

Уже сняла. И смотровую, и развороченный медсанбат, и столовую. Глаз камеры натыкается на белые клубы дыма в горах. Слышны выстрелы.

– Что там происходит? Этот звук оттуда?

– Да, да. Там, наверно, последние остатки бандформирований грузинских. Добивают.

– Вы хотите сказать, что там сейчас идет бой?

Молчание.

– А почему никто не сообщает, что здесь еще идут бои?

Миша молчит, соображая, что отвечать.

– Честно говоря, может, это русские проверяют, стреляет у них или не стреляет. Сама знаешь, машины приехали на «авось».

Нет, не знаю. Те танки и машины, что колонной двигались из Цхинвала, и те, что сейчас по периметру стоят у грузинских деревень, новенькие и чистенькие, будто только что сошли с конвейера. Глупый ответ не комментирую, понимаю, что умного и правдивого все равно не будет, тем более тому, кто позволил проявить сочувствие к противнику. И это после всех зверств со стороны врага, о которых так яростно говорили.

Время восемь. Через час начнется комендантский час, а хотелось выехать обратно во Владикавказ и назавтра оттуда домой, в Москву. Приехав к Фатиме, узнаю, что через день в Цхинвале в память о погибших маэстро Гергиев будет давать концерт. В центре, на площади, уже начали строить сцену у разрушенного Дома Правительства. Добрая, одинокая женщина, чей сын в Москве работает охранником у одного из известнейших художников, чье имя не назову, уговаривает переночевать у нее, а уж утром ехать. А может, останусь на концерт? Нет, не останусь. Время ужинать. Из Владика, так здесь ласково называют Владикавказ, вернулся Олег и просит зайти нас с Фатимой на «огонек». «Огонек» заканчивается скверно. Во главе стола, даже в доме Олега, все тот же Виталий. Он явно зол на меня. Произнося первый тост, как всегда за Уастырджи, он продолжает говорить на том языке, который мне не понятен. Ему внемлют несколько мужчин, среди которых Олег и Михаил, и одна женщина – я. Фатима подносит угощение и лишь изредка присаживается недалеко на стульчике, чтобы что-нибудь перекусить. На русском говорят только о том, что мы бросили их в 92-м. Что, если не признаем их независимость, будем последними предателями. И вообще, есть гости честные, а есть подлые шпионы. На выбор предложили «красного» или «белого». Выбираю белое. После первого бокала подкатила дурнота. Что за черт? Меня подхватили Олег и Фатима, у которой сама промучилась и которую промучила всю ночь. Наутро все вышли меня провожать. Просят приехать еще когда-нибудь. Записывают мой номер телефона. Приглашаю всех в гости в Москву. Кланяюсь в пояс за гостеприимство, сажусь в свой дом на колесах и качу по направлению к России. За спиной остается красивая земля, которая давно уже тоскует по заботливым, мудрым и честным рукам. И тоска эта, похоже, будет еще очень долгой. А пока главное, чтобы не было войны. С этим девизом Южная Осетия живет последние двадцать лет.

На границе, в сторону Цхинвала, длиннохвостой змеей тянется очередь. В родные дома возвращаются осетины – дети, женщины, старики. Опять проверка. Но быстро. Я пустая. Во Владикавказе проверяю свои съемки. Весь эпизод с пленными грузинами затерт. Смешно. Эта история вряд ли бы помешала России через несколько дней признать независимость Южной Осетии. Всю дорогу обратно вспоминаю тех, с кем познакомилась. Олег шлет эсэмэски с вопросами «как дорога?». Нормально. Большая страна успокоилась и занимается своими делами, смотрит по телику развлекательные шоу. За Ростовом, подъезжая к мосту через Дон, обгоняю по обочине большой черный джип. Хочу припарковаться и купить воды в придорожном ларьке. Из джипа высовывается белобрысый, синеглазый здоровяк, нарочито блестя многочисленной «голдой».

– Куда прешь, сука?

Ловлю себя на мысли, что давно не слышала матерных слов. Даже литературных. Только теперь ясно ощущаю, что я на Родине. Я еду домой…»

Возвращение Юли домой действительно иной радости, кроме радости встречи, не принесло. Ее уволили с «Говорит Москва», скажем так, «по причине утраты доверия». Мне трудно судить за господина Кичеджи, в то время являвшегося владельцем этой радиостанции[63]. Он почему-то боялся, что репортажи корреспондента Норкиной будут кем-то превратно истолкованы, так что, видимо, решил перестраховаться. Но это означало лишь то, что нам снова нужна была работа.

Буквально несколькими днями ранее я позвонил в Питер, генеральному директору «Пятого канала» Троепольскому. «Владимир Владимирович, могу ли я представлять для вас интерес в качестве сотрудника?» – без обиняков спросил я. «Приезжай», – коротко ответил Троепольский. И я поехал в Петербург…

Когда я был маленьким, родители часто привозили меня с младшим братом к маминым родственникам, которые жили в Ленинграде и Ленинградской области. В основном лето мы проводили в крошечной деревне Войпала, где жила мамина тетя, то есть моя двоюродная бабушка, баба Нюша. Добирались мы туда на электричке. Выходили на станции «Плитняки» и километра четыре, а то и пять, точно я уже не скажу, топали сначала вдоль железной дороги, потом через лес и через поле, усеянное шампиньонами, произраставшими на «коровьих лепешках». Местные, и баба Нюша в их числе, никогда не собирали шампиньоны, которые презрительно именовали «шпионами». Почему-то они считали, что эти грибы недостойны чести быть употребленными в пищу. Войпала насчитывала не больше трех десятков домов, прилепившихся к грунтовой дороге, но почти в каждом доме звучали детские голоса: к местным старичкам и старушкам на каникулы приезжали внуки. Однако деревня не была для нас местом ссылки. Многочисленные мамины дяди, тети, братья, племянники и племянницы встречались и во Мге, и в Жихарево, и, разумеется, в самом Ленинграде. Так что «город на Неве» я как турист, пусть и малолетний, в общих чертах знал. Но я был знаком с Эрмитажем, с Адмиралтейством, с Медным всадником, с «Авророй», с «реками и каналами», как любой другой приезжий, а в 2008 году я прибыл в Питер не на экскурсию, а на работу. И – на постоянное место жительства.

В нашу первую встречу Троепольский снова был предельно лаконичен. Он сказал, что возьмет меня в штат, хотя для него лично это может обернуться проблемами, потому что работой с Гусинским я свою карму подпортил. Владимир Владимирович честно предупредил меня, что моя зарплата будет маленькой. Не такой, чтобы едва-едва сводить концы с концами, но и не такой, как на RTVi. Я, конечно, сразу же согласился, только затем спросив, что, собственно, ему от меня нужно. «Мне нужен утренний информационно-развлекательный канал, – сказал Троепольский. – Шоу, какого нет ни на одном другом федеральном телеканале. Чтобы человек, проснувшись утром и собираясь на работу, получал всю самую главную информацию плюс хорошее настроение. «Евроньюс», только с человеческим лицом и живой манерой общения». «Что для этого есть?» – спросил я. «Ничего», – ответил Троепольский.