В гости в «Эхо ТВ» зашел Николай Караченцов

Грустная она еще и потому, что наши цели, мои и Юлины, были исключительно светлыми и справедливыми. Думаю, что и многие из ребят, которые работали вместе с нами, считали точно так же. Никто из нас не приходил на работу для того, чтобы нагадить стране, в которой мы жили. Хотя черт его знает, кто что думал на самом деле.

Кадровый состав «Эхо ТВ» увеличивался и становился мощнее с каждым месяцем. Для наших либералов я снова стал «рукопожатным». Мы могли составить целый список звезд, появлявшихся в нашем эфире: Шендерович, Кара-Мурза, Николаев, Черкизов, совсем немного времени оставалось до присоединения к нашим рядам Михаила Осокина и Евгения Киселева. В эфире RTVi, в дополнение к программе «Реплика Андрея Черкизова», появилась аналогичная передача с – кто бы мог подумать! – Сергеем Доренко. Даже Тина Канделаки работала вместе с нами, поскольку Венедиктов сделал ее одной из интервьюеров радиостанции…

2005 год стал последним, когда я еще мог сдерживать удары Алексея Алексеевича. В сетке телекомпании и радиостанции существовало несколько общих проектов: «Плавленый сырок» Шендеровича, программа Владимира Кара-Мурзы или интервью, которые сегодняшним слушателям «Эха Москвы» известны под названием «Особое мнение». Все они выходили в эфир из нашей студии, из здания в Большом Палашевском переулке. Но Венедиктову этого уже не хватало. В какой-то момент он придумал ужасное слово «телевизация». Оно означало процесс перевода программ «Эха Москвы» в телевизионный формат. Нам грозило нашествие «Полных Альбацев», «Ищем выходов», «Кейсов» и «Клинчей» и множества других передач, которые Венедиктов хотел «телевизировать». Естественно, денег на качественную картинку под такие проекты никто выделять не собирался, но Алексея Алексеевича это вполне устраивало. Ему просто хотелось картинку.

Я был в ужасе. Я кричал Гусинскому, что мы превращаем канал в сетевое телевидение, для которого достаточно самой дрянной веб-камеры. Я пытался внушить ему, что такой путь развития компании – непрофессиональный и тупиковый. Он говорил, что я «ничего не понимаю» и что «Леша решает важную задачу». Юлька же «давила» на эмоции, на совесть нашего главного акционера. Она стала приводить примеры из недавнего прошлого, когда многие из тех, кто сейчас работал в телекомпании «Эхо ТВ», плечом к плечу выходили на бой в защиту свободы слова…

«Вы что? Совсем дурачки? – не выдержал Гусинский. – Какая свобода слова? Бабло! Все это делалось и делается ради денег! Это – бизнес! Я все равно бы вас продал, когда это стало бы выгодно. И сейчас продам. При чем тут «свобода слова»? Вы как дети прямо…»

Это было ужасно. Это было как пощечина, как удар ножом в спину, как предательство. Хотя, с другой стороны, это было правдой. И сказал нам эту правду прямо в глаза только Гусинский. Человек, ради которого мы были готовы на многое…

Даже сейчас, по прошествии более чем десяти лет, я вряд ли могу подобрать эпитеты, точно описывающие те чувства, которые я испытал, услышав эти слова Гусинского. Зато сегодня я совершенно уверен в том, что благодарен Владимиру Александровичу за его откровенность. Если бы эти обидные слова бросил мне в лицо кто-то другой – Федутинов ли, Венедиктов, даже сам Малашенко, – возможно, я бы не поверил. Ведь не поверил же я Евгению Киселеву, когда тот говорил мне: «Гусинский кинет тебя, как только ты перестанешь быть ему нужен»! Но в нашем случае все дополнительные вопросы отпадали сами собой, потому что ответ был получен из первоисточника: «Какая свобода слова? Бабло!»

Таким образом Гусинский, задолго до времени нашего фактического с ним расставания, подготовил меня к этому неотвратимому событию. Ибо, конечно, с того момента каждое свое решение, каждое свое слово в эфире я соотносил с разъяснениями Гусинского, спрашивая сам себя: «А стоит ли это делать? А стоит ли это делать так?» И все чаще ловил себя на мысли, что не стоит. Хотя окончательно желание уйти – вернее, осознание невозможности продолжения этой работы и этой жизни – сформируется у меня только года через полтора. Все-таки моя нерешительность – ужасное качество характера!

С другой стороны, я не держу на Гусинского ни обиды, ни зла. Более того, пожалуй, я скучаю по этому человеку! Единственному из числа всех моих бывших руководителей. И объяснить этот парадокс я не могу, потому что прекрасно понимаю, что ответственность за все те драмы, а в некоторых случаях и трагедии, которые сопровождали меня и многих моих знакомых начиная с 2000 года, лежит целиком и полностью на Гусинском! Он был главным героем и антигероем истории НТВ, а затем и RTVi. Но поскольку именно он (и только он!) честно признался, что использовал меня и моих коллег ради достижения своих личных целей, ради собственной материальной выгоды, я и не могу на него обижаться. На других, тех, кто продолжает пускать в глаза окружающим эту пыль про свободу слова и прочие идеалы либерализма, – могу! А Гусь оказался каким-то тефлоновым, непригорающим…

После ужина. Справа от Владимира Гусинского – продюсер Владимир Досталь

Я никогда не называл его Гусем. И сейчас не называю, хотя он, конечно, и заслуживает это прозвище, и соответствует ему. Он – заносчив, он – задавака и хвастун, он довольно часто принимает, мягко говоря, необдуманные решения. Когда режиссер Владимир Бортко, сделавший для Гусинского первые части ставшего культовым сериала «Бандитский Петербург», принес ему заявку на экранизацию романа Достоевского «Идиот», Гусинский сразу же заявил, что эту чушь и туфту никто смотреть не будет. Бортко начал возражать. Гусинский не соглашался. Рассказывают, что тогда дело у них едва не дошло до драки. В конце концов Бортко плюнул и ушел. И это несмотря на то, что они оба задумывались о съемках «Мастера и Маргариты»! Но Владимир Владимирович решил, что больше он с Владимиром Александровичем работать не будет. И снял «Идиота», а впоследствии и «Мастера и Маргариту» для канала «Россия». Когда фильм по роману Достоевского вышел на экраны и просто порвал всех конкурентов, Гусинский с каким-то мазохистским удовольствием говорил: «Вот видите, какой я был мудак! Не послушался Бортко!»

В то же время на шутки в свой адрес Гусинский иногда обижался. Хотя и ненадолго, потому что старался извлечь из каждой такой истории как минимум урок. А как максимум – выгоду. Игорь Малашенко часто подтрунивал над Гусинским, порой довольно зло, потому что использовал свое очевидное интеллектуальное преимущество перед Владимиром Александровичем. Это могло выглядеть так. Гусинский, сидящий на балконе своей квартиры в Тель-Авиве, рассказывал нам о каком-то элитном поселке на Восточном побережье США. По его словам, там проживали представители самых известных и самых богатых династий: Ротшильды, Рокфеллеры, Гуггенхаймеры и другие. Малашенко, слушавший рассказ Гусинского в полном молчании, внезапно оживал и бросал реплику: «Володь, а Гуггенхаймеры – это кто? Гибрид Гуггенхаймов и Оппенгеймеров?» Гусинский понимал, что сказал что-то не то, но что именно – он не знал, поэтому начинал краснеть, бледнеть, зеленеть и совершенно откровенно злиться.

Если ситуация не требовала ответа, Владимир Александрович сам переводил все в шутку, подчеркивая, что «Малашкин» (так он иногда называл Малашенко) – самый умный человек, которого он когда-либо встречал в жизни. Впрочем, иногда он отвечал своему мучителю. Одна чудная история имела место еще в Москве. Малашенко в канун праздника Песах почему-то решил поинтересоваться у Гусинского, чем иудейская Пасха отличается от христианской. «Да ничем!» – ответил Гусинский, приведя Малашенко в абсолютный восторг. Дальнейшие события я привожу так, как о них рассказывал сам Игорь Евгеньевич.