— Не стреляй зря! — тихо говорит Шо-Пир Дейкину. — Береги патроны! Видишь, не подобраться сюда им…

Тропа впереди пуста. Позади — до самого мыса — стоят лошади каравана, разделенные снятыми вьюками. Вьючных ослов за мысом не видно.

Следующая пуля сбрасывает в реку стоящего под пещерой осла, на котором ехал Ануфриев. Басмачи прекращают стрельбу, должно быть, поняв, что укрывшихся в пещере людей пулями не достать. В тишине слышны только сдавленные всхлипывания Ануфриева. Забившись в угол пещеры, он лежит, закрыв лицо руками.

Осторожно выглянув из пещеры, Шо-Пир видит: от лошади к лошади, от вьюка к вьюку, пробираются ползком несколько басмачей. Да, это они ловко придумали, — но пусть подберутся поближе. Шо-Пир толкает в плечо Дейкина. Мамаджан тоже заметил их.

Подкравшись к последнему вьюку, три басмача стреляют почти в упор. Но Шо-Пир хорошо укрыт. Он просовывает винтовку между камнями, щурится, ловит мгновение. На мушке возникает бритая голова басмача. Шо-Пир плавно дожимает спусковой крючок, — голова исчезает, пронзительный крик…

— Ага! Один есть!

Пули двух других щелкают по каменному своду пещеры.

— Вот я им… — Дейкин в горячности привскакивает, но возглас его обрывается стоном, винтовка валится из рук, он падает.

Кровь заливает бледное, зеленеющее лицо Дейкина.

— Ануфриев, слышишь, чертов сын, погляди, что с ним!

Отвернувшись от Дейкина, Шо-Пир направляет винтовку на подскочившего к пещере басмача. Стреляет в его блестящий коричневый лоб. Басмач приседает, вьюном вертится на тропе, срывается, исчезает.

Третий уползает, пробираясь от вьюка к вьюку.

Снова тишина. Ануфриев дрожащими пальцами расправляет окровавленные волосы Дейкина. Дейкин мертв. Ануфриев бессмысленно глядит на него, вызывая негодование Шо-Пира.

За мысом, впереди, возникает большая белая тряпка. Кто-то, укрытый за скалой, долго машет ею, наконец выходит, продолжая крутить тряпкой над головой, — тучный белобородый старик в чалме, в шелковом сине-красном халате, опоясанном ремнем с серебряной бляхой.

Это риссалядар. Никто в пещере не знает его. Он идет спокойно, неторопливо. Оружия при нем нет.

Шо-Пир подпускает его шагов на двадцать:

— Стой!… Что надо тебе?

Старик останавливается, поднимает руку:

— Я знаю, кто ты… Не стреляй… Говорить с тобой буду… Слушай ты, и люди твои пусть слушают!

Шо-Пир хочет нажать спусковой крючок, но Мамаджан кладет руку на ствол его винтовки:

— Зачем стрелять? Стрелять можно потом… Давай слушать!

Караванщики глядят на старика, наваливаются один другому на плечи. Оглянувшись, Шо-Пир видит, что Ануфриев торопливо навязывает на свой рукав повязку с красным крестом.

— Ты что это делаешь, фельдшер?

— Докторов они не убивают, я знаю! — побелевшими губами бормочет Ануфриев.

— Эх ты! — Шо-Пир поворачивается к риссалядару: — Говори, послушаем!

— С тобой, Шо-Пир, — высокомерно, скрестив руки на груди, произносит риссалядар, — двенадцать человек. Уже, наверное, есть мертвые… Сам Азиз-хон, да будет с ним мир, велел мне сказать тебе: нас много, двести человек, двести винтовок. У тебя и твоих людей — три. Наша власть — в Яхбаре, наша власть — в Сиатанге. Все люди Сиатанга славят волю нашего Азиз-хона — бог помог ему зажечь свет истины в Высоких Горах. Кто поможет тебе в Высоких Горах? Безумен ты и люди твои, противясь воле нашего хана. Пусть день просидите вы здесь, — все равно, конец ваш придет. Мы не будем стрелять, не будем посылать воинов истины под ваши пули. Мы зажжем большой костер, вы задохнетесь, как мыши в норе. Что помешает этому? Но милостив Азиз-хон, и вот вам слова его: зачем убивать покорного человека? Пусть живет, мы не тронем его. Говорю тебе, Шо-Пир, говорю твоим людям: отдайте нам ваши ружья, ни один волос с ваших голов не падет. Вот смотри: священное «Лицо веры», — риссалядар вынул из-под халата какую-то ветхую книгу в изорванном кожаном переплете, — высокую клятву на этой книге дает наш хан, и я даю с ним. Глядите, моими губами касаюсь ее, да будут святы произносимые над нею слова! Отдайте ружья, идите с миром, куда захочется вам. Да благословит покровитель милость нашего великого хана! Как верблюды, у которых через ноздри не продета веревка, свободны вы!

— На книге клятва, — прошептал над ухом Шо-Пира Мамаджан, — не стреляй, начальник. Кто в бога верит, не нарушит клятву над книгой… Скажи ему: пусть отойдет, мы подумаем.

— Нечего думать тут! — гневно крикнул Шо-Пир. — Ты с ума сошел, Мамаджан!

Мамаджан оглянулся на караванщиков, и все они разом заговорили:

— Пусть отойдет, подумаем мы! Правду он говорит!

— Конечно! — нетерпеливо закричал, поднимаясь от трупа Дейкина, фельдшер. — Нечего горячиться тут, дорогой товарищ. Скажи ему: пусть идет, посовещаться надо!

И, почувствовав, что убеждения сейчас бесполезны, с горечью воскликнув: «Эх, дураки вы все!», Шо-Пир махнул рукой риссалядару:

— Иди! Подождешь ответа!

Риссалядар повернулся и важно зашагал к мысу, за которым ждали его басмачи.

В пещере начался ожесточенный спор. Напрасно негодовал Шо-Пир; напрасно доказывал, что басмачи все равно перережут пленных; напрасно убеждал, что продержаться в пещере можно несколько дней и что помощь рано или поздно придет, — вещь если Карашир сумел предупредить о нападении, то, несомненно, и сейчас он не сидит наверху сложа руки… Жители гор, караванщики, поверили клятве на книге, Ануфриев трусил бесстыдно и откровенно. И когда Шо-Пир заговорил о том, что погибнуть в бою почетной смертью лучше, чем подвергнуться истязаниям и пыткам в плену, — никто не захотел его слушать.

— Сиди здесь, если тебе угодно! — злобно заявил фельдшер. — А мы пойдем и свои две винтовки сдадим. Надо быть дураком, чтобы лезть на рожон. Останемся здесь — наверняка крышка, сдадимся — вернее, что будем живыми… И нечего тут разговаривать, — разве не люди они? На кой черт им резать нас? Караван нужен им, а не мы! А коли нам каравана не отстоять, то чего без толку из себя корчить героев? Я — фельдшер, вот красный крест, ты думаешь, это им непонятно? И кончим разговор, вот белая тряпка, показывай им!

Вынув из аптечной сумки, висевшей у него сбоку рулон бинта, Ануфриев рывком руки распустил его и сунулся было к выходу из пещеры.

— Постой! — схватил его за руку Шо-Пир. — коли так, ваше дело, каждый за себя решать будет. Кто хочет — идите. Я здесь остаюсь и винтовки своей не отдам. Один защищаться буду, а патроны свои мне передайте…

— Если мы не сдадим патроны… — начал было Ануфриев, но Мамаджан перебил его:

— Хорошо, начальник! Патроны — тебе… Твое дело — смерть, видим мы… Ничего, ты храбрый человек, в раю будешь… Жены, наверное, у тебя нет, детей нет. У нас жены есть, дети есть, жить хотим… Придем в Волость, командиру расскажем… Давай руку, начальник.

И Мамаджан схватил, крепко пожал руку Шо-Пира, потом в неожиданном порыве склонился и поцеловал ее.

— Не сердись на нас. Молиться за тебя будем! Когда жизнь и смерть на скале встречаются, храбрым высокий путь!

Один за другим караванщики пожали руки Шо-Пира. Последний из них промолвил: «Милостив к тебе будет Аллах!»

Ануфриев тоже было протянул руку, но Шо-Пир презрительно произнес:

— Они фанатики, а ты, сукин сын, трус! Иди лизать пятки хану!

И, не препятствуя молча снесшему оскорбление фельдшеру выкинуть из пещеры белую ленту бинта, Шо-Пир сунул в карманы все предоставленные ему патроны, сел за камнями, прикрывающими вход в пещеру, положил на колени заряженную винтовку. Насупясь, молча смотрел он, как, выйдя из пещеры, один за другим караванщики, замыкаемые фельдшером, шли гуськом к мысу. Несколько басмачей во главе с риссалядаром вышли навстречу им, взяли у Мамаджана обе винтовки, проводили пленных за мыс.

Охотничье ружье Шо-Пира с десятком набитых дробью патронов осталось в пещере. Шо-Пир положил его рядом с собой, навел на тропу винтовку и, тяжело вздохнув, приготовился к защите.