— Отдыхало, конечно, — говорит кто-то в толпе. — А как ты от этих сорока дней считаешь?
— Считаю как? На сороковой день что делали мы? За два дня до этого у Сохраба девочка умерла, хоронили ее. Так?
— Так! Так! — раздались голоса. — Правильно. За два дня.
— Через три дня после этого осел Хусмата сломал себе ногу. Так?
— Так! Так!
— В этот день солнце с верхушки черепа вниз пошло. Остановилось на лбу. Три дня стояло на лбу. Зейнат из-за курицы подралась с Ханым. Это было на третий день. Правильно? Потом солнце перешло на нос мужчины, три дня но носу стояло. Во второй день после этого Шо-Пир к башне порох принес, сказал: завтра башню взорвем, а ты сам, Исоф, тогда говорил: солнце на зубах остановится — башни не будет! Сказал, помнишь?
— Сказал, — согласился Исоф, — не помню только, на второй или на третий день.
— Не помнишь? Я помню! Башня рассыпалась, женщина к нам прибежала, продолжал Карашир, — солнце третий день на зубах стояло! Разве трудно считать? Солнце на подбородок опустилось, я на канал не пришел. Это был первый день солнца не подбородке…
— Неправда! — решительно возражает Исоф. — Это был второй день. Опиум ты курил, не помнишь.
— Один день я больным лежал…
— Не один день, два дня!
— Один.
— Два, говорю.
Карашир беспомощно оглядывается, замечает Бахтиора, который прислонился к ограде, молча глядит на спорящих.
— Вот Бахтиор пришел! — торжествует Карашир. — Скажи, Бахтиор, один день или два?
— Два дня, — усмехнулся Бахтиор. — Зачем спорите?
Все оборачиваются к Бахтиору.
— Я говорю, — торопится Карашир, — через шесть дней урожай пора собирать. Исоф говорит — через девять. Когда солнце придет на бедра — поздно будет, сильные ветры начнутся, тогда уже провеивать надо, а разве успеем мы быков выгнать, вымолотить зерно, если только через девять дней с серпами на поля выйдем? Хорошо, пусть два дня я больным лежал!
— Что же спорить тут? — насмешливо говорит Бахтиор. — Идите к Бобо-Калону. Он тридцать лет счет времени в своих руках держит, сами говорите — мудрейший!
— Так говоришь! — хмурится Исоф и вдруг, растолкав ущельцев, вплотную подходит к Бахтиору. — К Бобо-Калону почему не идем? А что теперь скажет Бобо-Калон? Он делал зарубки на башне, каждый шаг солнца на башне отмечал, а где теперь башня? Все люди знали, где солнце, теперь потерян путь солнца! Когда урожай собирать — не знаем, когда быков выводить — не знаем, когда серпы точить — тоже не знаем. Карашир кричит — сегодня солнце на ребрах, я кричу — на горле, третий кричит — к животу подходит. Где солнце, спрошу я тебя?
— А что Бобо-Калон говорит? — выпрямляется Бахтиор.
— Бобо-Калон что говорит? Вы башню разрушили, сами теперь за солнцем следите. Пусть Шо-Пир ваш считает теперь, пусть Бахтиор считает… еще говорит: если во времени ошибетесь — веры разнесут зерно из-под быков, сгниет зерно от дождей, все перепутается у вас. Отказываюсь я, говорит, ваше время считать.
— Ну и пусть отказывается! — оттолкнув Исофа, Бахтиор входит в толпу. Я пришел вам сказать: пора с серпами на поля выходить. Счет времени в своих руках теперь держит Шо-Пир. По-своему он считает, правильный счет у него. День за днем он считает. Зачем, говорит он, искать, де солнце — на бедрах, на животе или в печенке, когда созрело зерно? Вы ждете своего дня, а зерно пропадает. Половина урожая может пропасть, пока вы о солнце спорите. Ходил я с Шо-Пиром по вашим полям, — зерно уже сыпаться начинает. Завтра точите серпы. Послезавтра все на поля…
Выслушав Бахтиора, ущельцы заспорили еще ожесточеннее. Потеряли они путь солнца. Надо найти его. Надо вспомнить все самые маленькие события в селении, чтобы восстановить потерянный счет… Но отступить от него совсем? Не первый раз уже Бахтиор заводит разговор о каких-то непонятных никому месяцах, делит их на столь же непонятные части… Считает дни, как товар: десятый, пятнадцатый, двадцать третий… Один раз досчитает до тридцати и начинает счет снова, другой раз почему-то считает до тридцати одного… Зачем этот новый счет, если всем известно, что после сорока зимних дней, когда замерзшее солнце, не двигаясь, отдыхает, наступает время пробуждения солнца? Зачем новый счет, если все знают, что, ожидая, солнце останавливается лучами на собаке, которая, забившись от холода в угол, подставляет солнцу свою короткую шерсть? Ей холодно, собаке она визжит и просится в дом, и все девять дней, пока солнце ее согревает, называются «временем собаки». А затем солнце переходит на хозяина дома и три дня стоит на пальцах его ног. И каждому понятно, что «солнце пришло на мужчину» и что надо выходить на поля, начинать уборку навалившихся за зиму камней… А потом солнце начнет подниматься, задерживаясь по три дня на подъеме ноги, на лодыжке, на икрах, под коленом, на колене, указывая людям, когда им надо пахать, поливать поля, справлять маленькие и большие праздники… Дойдет до верхушки черепа и, утомленное, замрет на сорок летних дней, чтобы затем снова пуститься в обратный путь к пальцам ног. Всем от века ведомо точно: сбор урожая начинается в тот самый день, когда солнце докатится до нижнего ребра. И если ветры или холода придут раньше, чем нужно, или зерно к этому дню недозреет, то это воля бога, значит, за что-нибудь он шлет наказание. О чем же еще говорить? Вот только бы найти этот день! Как можно было разрушить башню и не перенести куда-либо зарубки Бобо-Калона? Никто не подумал об этом, и сам Бобо-Калон ничего тогда не сказал. Но Бахтиор — советская власть, он обязан был об этом подумать; Шо-Пир, которого слушаются ущельцы, тоже должен был об этом подумать.
— Нехорошо сделал ты, Бахтиор! — неприязненно говорит Исоф. — Мы идем с тобой, потому что ты советская власть, потому что ты власть бедняков факиров. Зачем ты спутал наш счет? Как на полях нам работать? Если мы не найдем наш счет, что с урожаем станет? В другое селение спросить не пойдешь, — сам знаешь, в каждом селении солнце по-своему ходит, другие там ветры, холода там другие.
Бахтиор был немножко растерян, хотя и доказывал свою правоту. В самом деле нехорошо получилось. Он и сам до сих пор никак не мог взять в толк тот календарь, какой предложил сиатангцам Шо-Пир, — голые числа, ни с чем не связанные названия, — как разберешься в них? Он говорит: сейчас «август», что такое «август»? Никому не понятное слово! Как по такому слову считать работу в садах, на полях и на Верхнем Пастбище? В одном Бахтиор уверен: если Шо-Пир велит начинать сбор урожая через два дня, значит, так надо сделать. Если послушаться Шо-Пира, будет лучше для всех, правильно работа пойдет, пусть свой, русский, счет у него, но не хуже ущельцев он знает, хотя и живет здесь недавно, когда какие ветры придут, когда зерно начнет осыпаться, когда яблоки начинают падать, когда снег закроет пути от вымороженных пастбищ…
— Так, — закончил спор Бахтиор. — Значит, через два дня на поля выходим. Шо-Пир сказал так. А за урожай я сам отвечаю.
— Хорошо, пойдем, — согласился, наконец, Карашир. — Я пойду, если ты отвечаешь. Все равно в этом году плохой урожай, все голодные будем.
— Не будем голодными, когда придет караван, — коротко заявил Бахтиор и, не дожидаясь решения остальных, вышел из толпы, направился к своему дому.
Ущельцы попробовали снова завести речь о солнце, но, понимая, что точность их счета безвозвратно утеряна, наконец решили последовать указанию Бахтиора: обещал — ну и пусть теперь за все отвечает! Несколько стариков заявили, однако, что будут считать по-своему и выйдут на поля тогда, когда сами сочтут нужным. Никто с ними спорить не стал, и все разошлись.
А Бахтиор, вернувшись домой, сообщил обо всем Шо-Пиру. Но Шо-Пир слушал его улыбаясь и сказал ему, что счет на месяцы — советский, счет дней в каждом месяце — тоже советский, а потому председателю сельсовета надо, не боясь ничего, хорошенько понять этот счет, накрепко запомнить его и постепенно приучить к нему всех ущельцев.
Через два дня почти все сиатангцы вышли на поля для уборки хлебов. Тех безземельных ущельцев, что работали до сих пор на канале, Шо-Пир поставил на помощь больным и слабым соседям. Ущельцы поверили, что Шо-Пир рассчитается с ними мукой, которую привезет караван. Они взялись срезать колосья серпами и таскать их за спиной на носилках к площадке, облюбованной всем селением для молотьбы.
