На глаза попадается сумка, переданная матерью.

Громовержец подхватывает мешок и высыпает содержимое на пол.

По ковру раскатываются какие-то склянки, тюбики, свертки... Переливающиеся голубоватым светом камни...

Бог Грома осторожно поднимает теплый гладкий булыжник – и пересаживается на край кровати.

– Локи, мама передала тебе это... – он вкладывает в дрожащую руку камень, – и еще лекарства... Сказала, что ты разберешься.

– Мама?! – трикстер, с какой-то болезненной надеждой и недоверием заглядывает в глаза старшего, – но она ведь...

– Тебе нельзя было оставаться в Асгарде, поэтому ей пришлось так... сказать. А потом, на мосту, она пришла снова. Передала это и просила сказать, что любит тебя...

– Почему я не очнулся... – тоскливо шепчет маг, – я проклят, наверное...

– Ты не проклят, – Тор осторожно снимает с младшего рубашку, – мы еще вернемся домой.

Воспаление на спине распространилось. Теперь в уголках ран выступила прозрачная жидкость... Кожа покраснела, припухла...

– Там должно быть еще три таких камня, – выдыхает трикстер, – найди их.

Бог Грома наклоняется и подбирает светящиеся камни с пола.

– Положи два на левую лопатку, и два на поясницу.

Едва Тор кладет последний камень – между ними, на коже, протягиваются светящиеся линии. Они разветвляются, обхватывают все тело... И теперь, младший будто весь светится. Тор почти благоговейно дотрагивается до охваченных нежным белым сиянием волос, гладит прядки...

А Локи вдруг перехватывает его руку и тянет на постель, заставляя лечь рядом.

– Останься со мной, Тор... – шепчет он, – я скоро потеряю сознание, и ты сможешь уйти... А пока... побудь рядом, пожалуйста...

Бог Грома обнимает хрупкое светящееся тело и, прижимая к губам тонкое запястье выговаривает:

– Когда ты очнешься – я буду здесь, брат. Обещаю.

Глава 23. "Безумие".

С ума сходят по-разному. Кто-то быстро и резко, кто-то медленно и незаметно... Безумие накрывает с головой, утягивает в трясину несуществующих видений, воспоминаний, голосов... Ведет во тьму, мягко держа под руку... А потом, с печальной улыбкой толкает в пропасть.

Эта пропасть – наполнена криками умирающих, проклятиями выживших и собственным бессилием что-то изменить.

И это самое страшное.

Ты не можешь изменить ход времени. Не можешь переиграть события.

Может, лучше действительно быть мертвым? Пусть и пребывать в перманентных муках. Так от тебя хотя бы ничего не зависит. Ты не можешь причинить боли или поступить неправильно. Потому что ты – всего лишь объект. Ничего больше.

Тор сидел у приоткрытой двери и уже час слушал захлебывающиеся шипящие споры мага с пустотой.

Бог Безумия то умолял кого-то невидимого оставить хотя бы на минуту... Потом угрожал, плакал, судорожно всхлипывая...

За неделю, что они пробыли в этом доме – Локи стало только хуже. Камни сняли воспаление, но затормозили регенерацию клеток... Или, может, организм просто больше не мог сопротивляться?

Раны практически не закрывались, а только чуть подсыхали, чтобы начать слабо кровить от любого резкого движения.

Тусклые глаза будто остановились. В них не было больше ни боли, ни отчаяния, ни искорок улыбки... Только застарелая тяжелая тоска.

Трикстер раз за разом тихо просил брата выйти из комнаты, мучительно кривя от боли губы. А потом снова истерично кричал, зовя старшего, прося спасти от чего-то невидимого...

А Тор только прижимал к себе холодное тело, не зная, чем помочь... Оставалась единственная надежда – найти колдуна и умолять его о помощи.

Он искал Малха, скрепя сердце, оставляя младшего одного. Искал везде. В опустошенных обезлюдевших городах, в селениях... А потом снова возвращался в дом, находил забившегося в угол брата и долго качал на руках, уговаривая успокоиться.

Бог Безумия вцеплялся ледяными пальцами в волосы громовержца и тянул к себе, впивался губами в губы старшего... А Тор останавливал дрожащие руки, пытающиеся расстегнуть пуговицы на рубашке – и прижимал трикстера к груди, пытаясь согреть. Локи вырывался, зло кричал что-то о смерти, своем предательстве, о том, что такого как он – можно только иметь, как шлюху... А потом тихо просил прощения, опуская подернутые слезами глаза.

Наконец шипящий спор прерывается и Тор, тяжело поднимаясь, заходит в комнату. Присаживается на край кровати и осторожно, боясь спугнуть, касается пальцами щеки младшего. Гладит холодную кожу...

– Как ты?

Вопрос глупый, но слова давно кончились, а тишину нужно нарушить. Разбить это гнетущее молчание...

– Не знаю... Плохо, наверное, – тихо отвечает маг, накрывая ладонью руку Бога Грома.

И вдруг грустно выговаривает:

– Я скоро надоем тебе.

– Почему? – как-то глупо спрашивает Тор, зачем-то дотрагиваясь до белой прядки в волосах Лофта.

Трикстер дергает плечом и отворачивает голову.

– Ты ведь хочешь меня... А я бесполезен. Слаб... Я теперь – не для тебя...

Бог Грома наклоняется к младшему и целует. Прижимает его к себе, чувствуя, как сладко тянет в паху, и сжимает зубы, прикрывая глаза.

Нет... он не должен. Не должен причинить боль хрупкому телу... Как бы ни хотел прижать брата к кровати и впиться поцелуем в тонкие губы...

– Ты не сделаешь мне больно, – шепчет маг, опуская вдруг руку на промежность Тора, чуть поглаживает... – если ты хочешь – то возьми.

– А ты? – задыхаясь, спрашивает Бог Грома, скользя ладонями по плечам трикстера, – ты – хочешь?

Локи только слабо улыбается, откидываясь на подушку. Черные волосы рассыпаются по белой ткани, оттеняют неестественно бледное лицо...

Губы чуть поджили и теперь, стянутые, воспаленные – выглядят почти чужеродно. Взгляд тусклых глаз – безучастный, спокойный... Но на дне расширившихся зрачков – жуткое, темное безумие.

И Тору становится страшно и больно за брата. Он запускает пальцы в густые волосы на затылке младшего и прикасается губами к тонкой коже под глазами. Целует эти черные синяки, пытается согреть ледяную кожу дыханием...