Яркая вспышка белого сияния... И худую фигуру младшего охватывает этот неимоверно-яркий, какой-то нереальный свет...

– Успей, Тор! – как-то звонко кричит трикстер, раскидывая руки в стороны, – не подведи меня!

И сломанной куклой валится на пол. Веки прикрывают пустые глазницы, скрывают это кошмарное зрелище... А на залитом кровью лице – улыбка.

Тор с каким-то надорванным криком бросается к застывшему двойнику. Перехватывает пальцами хрупкую шею, сдавливает... И шепчет, почти задыхаясь от слез и ярости:

– Ты умрешь, Тварь!

– Меня нельзя убить... – с издевкой хрипит второй, – по крайней мере, не убив это тело. А ты этого не сделаешь... Хоть он и превратился теперь в овощ.

– Я сам разберусь что мне сделать, – тяжело и тихо выговаривает Бог Грома, – а ты будешь теперь гнить здесь. В полном одиночестве. И молись своим черным богам, чтобы они даровали тебе сон.

И впечатывает молот в такое родное, но вместе с тем чужое лицо, стирая с него это мерзкое выражение...

А потом медленно подходит к распростертому на черном мраморе телу брата, опускается рядом на колени и дрожащими пальцами дотрагивается до неподвижного бледного лица. И вздрагивает, буквально чувствуя, как в груди снова зажигается надежда: младший дышит. Слабо, едва слышно, но...

– Локи... – Бог Грома прикасается губами к обтянутой тонкой кожей скуле, – братишка, очнись!

Все уже закончилось!

Гладит растрепанные волосы, осторожно похлопывает по ввалившимся щекам...

– Очнись же! – голос предательски срывается, – Локи, нельзя просто вот так...

Никакого эффекта. Только чуть подрагивающие, слипшиеся от крови ресницы...

Тор беспомощно закусывает губу, поднимает младшего на руки и медленно идет к выходу.

Похоронно хлопает тяжелая, кованая дверь, ложатся в пазы засовы... Для верности, Тор скрепляет ручки створок толстой цепью, что нашлась здесь. А потом, вновь подняв младшего на руки – бредет, сам не понимая куда, спотыкаясь об острые камни...

В голове пусто. Там – будто тот самый холодный ветер, что завывает меж черных скал, гнилыми зубами торчащих по периметру пустыря...

И оглядываться не хочется. Там, в Черном Храме, где он хотел вернуть брату жизнь, он лишь в очередной раз облажался.

______________________________________________________________________

Попробовала увеличить динамику событий. Вышло это.

Подсела на Шопена, так что писала под те же самые "Фонарики".

Глава 31. "Русалка".

Время исчезает. Сливается в одно монолитное настоящее, растягивается... Тор уже не помнит, когда ушел с этого жуткого пустыря, оставив за спиной могилу кошмара, так терзавшего его брата.

Однотипные обшарпанные коридоры, обломки осколки... Мрак и холод. То, во что превратилось сознание трикстера – пугает. Но Богу Грома уже почти все равно. Смысл думать и анализировать, если это ни к чему не приведет?

Младший в себя так и не приходит. Безвольное холодное тело, с едва заметно поднимающейся и опускающейся грудной клеткой. Кровь, лениво стекающая по щекам... Иногда она останавливается, запекаясь на веках. И тогда Тор собирает воду, натекшую с сочащихся влагой стен – и отмачивает эти жуткие корки, пытаясь не думать, что будет потом... когда младший очнется.

Память постепенно истончается, отходит на второй план... И громовержец уже не может с точностью сказать, что реально, а что – нет.

Реальность – это корчащийся от дикой боли Локи, пачкающий простыню кровью? Или Локи, выгибающийся под ним, болезненно, а потом сладко стонущий, выкрикивающий имя своего старшего брата? А может – это залитый с ног до головы кровью, Бог Безумия, в ногах которого изуродованный труп ребенка, с вырванным сердцем?

Реальность...

Ледяная камера? Библиотека? Худые бедра, обхватывающие талию? Срывающийся полубезумный шепот? Боль, от прикосновения к синей ледяной коже?

И Тор мучительно сжимает виски ладонями, пытаясь вычленить хоть что-нибудь. Хоть как-то систематизировать разрозненные картины. Собрать осколки...

Но потом все это отступает на второй план и остается только неподвижное лицо младшего со спекшимися от крови веками...

Бог Грома опускается на выщербленный пол и укладывает младшего у себя на коленях, накрывает плащом и бездумно гладит черные пряди. Это уже превратилось в ритуал. Изо дня в день. До изнеможения идти, а потом забываться тяжелым сном, прижимая к груди холодное тело.

Тор не знает зачем это делает. Идет куда-то... Намного проще было бы просто остаться около очередной стены навсегда. Замереть и больше не двигаться.

Но что-то свербит в груди. На периферии едва теплящегося сознания. Чья-то отчаянная просьба-приказ.

Вернись, понял? Что бы ни произошло!

И он вернется. Куда? Не важно... Единственное, что нужно знать – для того, чтобы вернуться, нужно идти.

Пусть он и не помнит зачем...

– Я люблю тебя, брат, – проговаривает Тор, грея дыханием тонкие губы младшего, – очнись...

Переплетает свои пальцы с хрупкими пальцами трикстера, прижимает к груди...

– Помнишь, я обещал тебе, что мы пойдем на озеро, брат? – голос охрип, связки от редкого использования плохо смыкаются, – я бы хотел... пойти туда вместе с тобой, Локи. Мы ведь... часто бывали там с тобой вдвоем...

Перед глазами очень четко и ярко вспыхивает вечернее небо, полоска заката на западе... Блестящая озерная гладь... И смеющийся Локи, стряхивающий воду с облепивших лицо волос. В изумрудных глазах трикстера столько счастья, яркой какой-то радости... Таким своего брата Бог Грома видел очень редко. Только в такие вот моменты...

Наверное, потому что рядом никого не было. Ни придворных, ни друзей Тора...

– Русалка, – смеется Тор, обнимая мага за плечи, – моя русалка.

И не замечает, как бросает в жар трикстера, как вспыхивают смущенным румянцем впалые щеки. Не понимает, насколько интимно прозвучали эти слова.

А для Локи – это еще одно бережно хранимое воспоминание, от которого ползут по коже мурашки какого-то болезненного удовольствия. Сейчас Тор осознает это особенно ясно.

– Поздно, – голос младшего ровный, ничего не выражающий, – думаю, нам пора.