Иллюзия, будто Коммунистическую партию Советского Союза можно превратить в орудие фундаментальных преобразований вносила сумятицу в политические суждения Горбачева, пока Ельцин не заставил его стать лицом к лицу — принародно — с доказательством вероломства партии. Впрочем, говоря объективно, эта иллюзия имела один важный побочный эффект: она придавала разумность шагам, умалявшим власть партии и в конечном итоге приведшим ее к полному краху. Эти шаги, которые требовали формального одобрения тех самых органов, чье могущество подрывали, вряд ли удалось бы сделать, не убеди Горбачев многих партийных работников, что партия способна оставаться у власти даже после принятия реформ.
Оставим иллюзии в стороне: Горбачевская тактика зачастую не основывалась на четком стратегическом видении. Ему не следовало в оправдание обращения с Ельциным в 1987 году ссылаться на необходимость умиротворения партийного аппарата. Если он не смог заполнить Политбюро и Центральный Комитет реформаторами, а потому нуждался в том, чтобы самому высвободиться из–под опеки партийных органов, значит нежелание как можно раньше (скажем, году, этак, в 1989–м) пойти на всенародные выборы в качестве президента было явной ошибкой. Совершенным самоедством было подталкивать реформаторов к выходу из Коммунистической партии до съезда партии в 1990 году и позволить своим оппонентам взять верх в российской компартии, когда та была создана. Положим, открыто поддержать таких реформаторов, как Андрей Сахаров, Юрий Афанасьев и Гавриил Попов, Горбачев возможности не имел, но он мог бы воздержаться от глумления над ними, мог обратиться к ним с негласной поддержкой, а не со злобной критикой во всеуслышание. Воздействие таких людей на общество было решающим для успеха перестройки, однако с 1990 года Горбачев забыл об этом и позволил столкновениям по поводу тактики разрушить то, что несло в себе потенцию стратегического союза.
Горбачев также недооценил быстроту, с какой происходили перемены в настроениях населения начиная с 1989 года» Он мог — в частной беседе — пожаловаться, что–де не в силах двигаться быстрее общественного мнения, но на деле общественное мнение опережало его. Выдерживать темп не способен был аппарат партии, а вовсе не общество в целом, и, когда Горбачев замешкался, он отдалился от большой части общества. Он по–прежнему защищал «социализм», когда опросы свидетельствовали, что более 60 процентов населения считают социализм банкротом. Не сумев (так и тянет сказать: отказавшись) осознать нарастание в стране антикоммунистических настроений, Горбачев сдавал Ельцину одну позицию за другой.
Как объяснить то, что кажется своенравной слепотой со стороны Горбачева? Если был он воистину за реформы, то как мог наделать так много ошибок в оценках людей, и, имея в своем распоряжении все источники информации, как мог оказаться в таком неведении о переменах в обществе и настроениях внутри своей собственной страны?
Уверен, что эти недостатки объясняются личными особенностями его характера.
Горбачев по натуре — человек замкнутый, и это служило препятствием для создания действенных консультативных и совещательных органов. Не было у него ни Кабинета, ни «кухонного Кабинета» в истинном смысле этих понятий. Имелись, разумеется, всевозможные Советы, члены которых приходили и уходили, встречаясь с ним время от времени. Однако они никогда не становились действенными совещательными органами — по двум причинам. Во–первых, Горбачев зачастую подбирал людей, не способных на совместную работу, и, во–вторых, он никогда не использовал их как подлинные совещательные органы, с которыми регулярно консультируются и которые воспринимают всерьез. Более того, по обыкновению Горбачев на них говорил, вместо того чтобы слушать.
Социальное бытие Горбачева, похоже, носило характер либо официальный, либо общественный, либо замкнутый исключительно в рамках собственной семьи. Не было у него круга закадычных или задушевных друзей, которые могли бы составить связующее звено, пусть и слабенькое, с более широкими общественными кругами. Раиса Максимовна — вот кто был ему единственным близким другом и ценимым, она давала психологическую опору, поддерживавшую его в моменты жесточайшего напряжения. Но она была не в силах дать совет того охвата и той глубины, какие обеспечивались бы более широким кругом близких людей. Мало того, если правда, что двуличные сотрудники вроде Валерия Болдина держались на своем месте благодаря ее расположению, то о личностях Раиса Максимовна судила столь же ошибочно, как и ее муж.[119]
Люди замечали, что у Горбачева не было личных друзей, помимо его зарубежных коллег. В 1991 году несколько высокопоставленных советских официальных лиц поделились со мной — вполне независимо друг от друга — мнением, что Горбачев спокойнее и удобнее чувствует себя с иностранцами, а не с соотечественниками. «Он ближе к президенту Бушу госсекретарю Бейкеру и к вам, чем к любому из нас, — заметил один из них. — С вами он может говорить откровеннее, чем с нами. Здесь у него и в самом деле нет близких друзей.»
Другим фактором, уменьшавшим поток доброкачественной информации и советов Горбачеву, стала его склонность назначать на ключевые посты личности второстепенные и третьестепенные. Жестокая аллергия ко всякому, кто мог бы воссиять ярче в глазах населения, особенно развилась у него, когда власть его стала убывать, непопулярность расти, а общественный образ блекнуть. Как результат — утверждение на ключевых постах таких мелкотравчатых деятелей, как Янаев и Павлов. Даже если оставить в стороне их предательство в августе 1991 года, явленная ими беспомощность способствовала падению Горбачева.
Наконец, в роковую слабость вылились его убежденность во Владимире Крючкове и легковерие к дезинформации КГБ. Горбачев не только не сумел вывести собственную безопасность из–под контроля КГБ (что ему вполне по силам было осуществить, когда в 1988 году на смену Чебрикову пришел Крючков), он позволил вводить себя в заблуждение донесениями, которые неверно трактовали происходившее в стране. Временами околпачить ложными донесениями могут любого руководителя государства, но государственный деятель, который не способен обнаружить и исправить давно и неизменно утвердившийся порядок ложного доносительства, не исполняет должным образом свои прямые обязанности.
————
Перечислять недочеты и недостатки Горбачева легко. Зато тяжело, а то и невозможно, определить, как именно далеко мог он шагнуть в то или иное время, не будучи смешен. И в этом отношении его суждение ошибочным не назовешь. Вполне возможно, что клика, подобная той, что образовалась в августе 1991 года, могла бы выступить и раньше (скажем, осенью 1990 года), если бы Горбачев быстрее продвигался курсом реформ. Тогда у переворота, вероятно, было больше шансов на успех, чем в августе 1991 года: Ельцин еще не был избран президентом России; москвичи еще не научились у литовцев, как защищать свой парламент собственными телами; меньше было опасений насчет гражданской войны; «демократы» были малочисленнее, хуже организованы и менее уверенны в собственных силах, чем станут девять месяцев спустя.
Однако без вице–президента и сотрудничающего премьер–министра никакой путч не мог бы обрести в 1990 году видимость законности, какой прикрывались руководители переворота в 1991 году. Прими Горбачев меры предосторожности, сделав регулярно сменяемым своего министра обороны, отобрав ряд ключевых функций у КГБ, назначь он компетентного и верного премьер–министра, и тогда подготовить переворот оказалось бы невероятно трудной задачей для кого угодно. Следовательно, если до 1991 года Горбачеву всерьез грозил риск отстранения от власти, то частично он сам виноват в том, что не принял разумных мер предосторожности.
Тем не менее, эти ошибки и недочеты не должны закрывать нам глаза на мужество, с каким Горбачев стремился изменить унаследованную им систему. Если бы, как утверждают некоторые из его критиков, единственной его целью являлось обретение еще большей власти, все усилия по осуществлению начатых им реформ не имели бы смысла. Личную власть Горбачев мог бы сохранить, удерживая страну под контролем Коммунистической партии. Его старания реформировать ее и утвердить представительную систему правления с ограниченными полномочиями невозможно объяснить, попросту отнеся их к упражнению в самовозвеличивании. Горбачевские реформы были подлинными, и, хотя привели они к последствиям, каких он не предвидел, он прав и точен, когда утверждает, что, если сегодня у России есть возможность строить демократические институты, то это благодаря переменам, которые произошли в стране по его инициативе.
