Простуда моя прошла, я чувствовал себя почти нормально, так что отправился в министерство пешком. Не было никакой необходимости вызывать пересуды о том, почему это американскому послу приспичило встречаться с советским министром иностранных дел в праздник, а такое могло бы случиться, если бы мою казенную машину с американским флагом заметили у входа в министерство.

После недолгого ожидания Шеварднадзе меня принял. Он был один, как и за день до этого. Я сообщил, что президент и государственный секретарь самым внимательным образом отнеслись к его позавчерашнему посланию и не предпримут ничего, что добавило бы напряженности в ситуацию, о которой поведал министр. Затем я кратко рассказал ему о своем разговоре с литовцами накануне. Хотя я считал, что, захоти Шеварднадзе, он получил бы запись от КГБ, но уже начал подозревать, что донесения КГБ не всегда точны, а потому решил: совсем неплохо, если они с Горбачевым получат описание этой встречи прямо от меня. Она ведь, что ни говори, носила конфиденциальный характер.

Шеварднадзе выслушал меня и, хотя явно не выразил одобрения, все же как будто остался доволен тем, как прошла встреча. Я сообщил ему, что Ландсбергис и его коллеги, похоже, решительно настроены устроить провозглашение в предстоящие выходные, и, по моему мнению, вряд ли кто–то сумеет разубедить их. И все же мне пришла в голову мысль, которую стоило бы принять во внимание, если ситуация настолько отчаянна, какою министр ее описал.

Для меня ясно, сказал я, что главная причина спешки литовцев с провозглашением независимости это их подозрительность к мотивам Горбачева в создании президентской системы. Я с сомнением отнесся к их выводам по данному вопросу, однако мое положение не позволило мне заявить им, что они не правы. Не исключено, что внутренне они были бы готовы отложить провозглашение на неделю или больше, если бы их убедили, что Горбачев не воспользуется своим положением президента для того, чтобы воздействовать на литовцев силой. Убедить их в том было бы нелегко, да и времени для этого осталось немного, но я был готов порекомендовать президенту Бушу, чтобы мы в частном порядке призвали Ландсбергиса и его коллег потерпеть с недельку, при том условий, что Горбачев даст нам свои личные заверения в том, что он с доброй волей пойдет на переговоры об условиях литовской независимости вскоре после того, как станет президентом. Нет никакой уверенности, добавил я, что Ландсбергис согласится. Подозрительность его велика, и, принимая во внимание ряд недавних заявлений и поступков Горбачева, я понимаю, отчего она такова. Тем не менее, других соображений, сулящих хоть какую–то перспективу убедить литовцев обождать, у меня не было.

Мысль, сказал Шеварднадзе, интересная, но влечет за собой ряд щепетильных моментов. Он не может принять ее без обсуждения с Горбачевым.

Я уверил его, что всецело понимаю щепетильность ситуации. Чтобы быть убедительными, нам потребуется сообщить Ландсбергису об обязательстве, полученном нами от Горбачева, но, если бы стало известно, что такое обязательство получено, это могло бы быть использовано против Горбачева его советскими противниками. Так что я пойму, если он не проявит интереса. Просто мне хотелось обратить внимание: если так важно, как предполагает министр, чтобы провозглашение не имело места до того, как будет принято решение о президентстве в СССР, то, возможно, и стоит рискнуть.

Шеварднадзе поблагодарил за предложение, обещал обговорить его, но предупредил, что нам не следует ничего больше предпринимать, пока он не даст нам «добро». Я уверил его, что все выходные пробуду дома и связаться со мной можно будет в любое время по телефону.

У меня было такое чувство, что министр меньше обеспокоен, чем в прошлый раз, и потому я был потрясен, когда он, поднимаясь, чтобы проводить меня до двери, глянул мне прямо в глаза и сказал: «Джек, скажу вам одно, Если я увижу, что наступает диктатура, то уйду в отставку. Меня не будет в составе правительства, у которого кровь на руках».

У меня ноги заплетались, когда я выходил из кабинета: шатало от внезапного осознания того, что по крайней мере один член Политбюро считает, что возврат к диктатуре может быть близок. Слова Шеварднадзе я вспомнил, когда в декабре он поразил весь мир своей речью при отставке.

————

Кончились выходные, звонка от Шеварднадзе не последовало, и события развивались в Вильнюсе так, как о том уведомлял меня Ландсбергис, Ранним утром в воскресенье, 11 марта, ровно пять лет спустя после избрания Горбачева генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза, литовский Верховный Совет проголосовал 124 голосами «за» при 0 «против» и шести воздержавшихся за провозглашение восстановления статуса Литвы как демократической независимой республики. Парламент утвердил название страны как «Литовская Республика» вместо прежнего «Литовская Советская Социалистическая Республика» и избрал профессора–музыковеда Витаутаса Ландсбергиса своим председателем и главой государства.

Выборы председателя были тайными, и Ландсбергис получил 92 голоса. Альгирдас Бразаускас, председатель Литовской коммунистической партии, порвавшей с Москвой, получил 31. Соотношение голосов, положим, не близкое, но все же оно подтверждало, что игра Бразаускаса удалась: он и его партия выжили в качестве политической силы в Литве, хотя теперь и не доминирующей. А последуй он совету Горбачева или поддайся его нажиму, то был бы выведен из игры в том политическом процессе, который разворачивался в Литве. Несколько дней спустя, когда Казимиру Прунскене провозгласили премьер–министром Литвы, Бразаускаса избрали ее первым заместителем.

Закон о президентстве следовало бы вносить только в том случае и тогда, когда он включается в цельный, сбитый, органичный текст новой демократической конституции. За пределами такого цельного конституционного контекста президентская власть опасно непредсказуема.

Юрий Афанасьев Съезду народных депутатов, 12 марта 1990 г.

Президентские властные полномочия будут использованы мною для подлинно решительного продвижения всех процессов перестройки на демократической основе.

Михаил Горбачев по вступлении в должность президента, 15 марта 1990 г.

С того момента, как Центральный Комитет дал принципиальное согласие, стало ясно, что Горбачев добьется конституционных поправок для учреждения президентской власти, при том условии, что станет действовать достаточно быстро, дабы предупредить попытки организованного противодействия этому принципу. Значительный разрыв при голосовании на Верховном Совете в пользу президентской системы свидетельствует о контроле Горбачева над этим органом — во всяком случае до той поры, пока тот имел на руках формальное согласие Центрального Комитета с его подходом. Не менее существенной победой в задуманной Горбачевым игре стало решение Верховного Совета созвать чрезвычайную сессию Съезда народных депутатов, в чьей исключительной власти было изменять Конституцию.

Третий Съезд собрался в Кремлевском дворце съездов 12 марта 1990 года, примерно через две недели после решения Верховного Совета и на следующий день после провозглашения Литвой независимости, Я присутствовал на нем в качестве наблюдателя, поскольку сессия обещала стать исторической вехой, пусть результат ее и был предсказуем. На деле, мне довелось полюбоваться на большее, чем я ожидал, число словесных фейерверков.

Выступая от имени Межрегиональной группы депутатов, историк Юрий Афанасьев назвал «поспешную попытку» ввести президентство «крупной и очень серьезной политической ошибкой» и потребовал, чтобы вопрос о президентской системе правления был отложен до подписания нового союзного договора, выборов нового законодательного органа и установления многопартийной системы. К тому же он настаивал, чтобы первый советский президент избирался всенародным голосованием и чтобы ему не разрешалось одновременно занимать высокое положение в какой–либо политической партии. Афанасьев отверг утверждение Горбачева о том, что трудности в стране возникли из–за слабости исполнительной власти и вместо этого отнес их на счет «ошибочного и опасного» руководства Горбачева, исчерпавшего кредит общественного доверия. Когда же он пошел еще дальше, призвав к отказу от «отжившей коммунистической идеи» и заговорив о сталинских преступлениях и брежневской коррупции, давая понять, что президентская система приведет к их повторению, его известили, что время выступления истекло. Афанасьев попросил дополнительно еще минуту, но Горбачев, который председательствовал, ответил отказом, и оратору пришлось сойти с трибуны.