Я не собираюсь покрывать чудовищное обращение грузин с осетинами. Противясь попыткам Советов обращаться с Грузией как с колонией, сами они требовали от национальных меньшинств у себя в стране либо покоряться подчиненному положению, либо уходить. Тем не менее, Горбачевская угроза вооруженного вмешательства лишь ухудшила положение: не сумеет исполнить — упадет доверие к нему а попытается выполнить — получит кровавую баню и, вероятно, гражданскую войну по всей Грузии.

С середины ноября у Горбачева выработался устойчивый стереотип отдачи пустых, обреченных на самопоражение приказов. Вот что я записал за два дня до нападения на вильнюсский телекомплекс по поводу Горбачевской угрозы направить войска в Южную Осетию:

Делая эти записи на персональном компьютере у себя в Спасо—Хауз, я надеялся, что КГБ с помощью своих прослушек сумеет их прочесть и Горбачев получит копию моих заметок. Впрочем, я далеко не был уверен, что он их получит, поскольку мои записи были из тех, какие ему по мнению председателя КГБ, видеть бы не следовало.

————

За неделю, начавшуюся 15 января, напряженность дошла до уровня лихорадочной горячки в Литве и Латвии и лишь немногим ниже в Эстонии. Делегации, направляемые Верховным Советом СССР, сновали из одной прибалтийской столицы в другую, исполняя поручение по «сбору фактов», но никаких особых настоящих переговоров заметно не было, В Вильнюсе члены Верховного Совета продолжали ожидать вооруженного нападения когда угодно. Когда Ричард Майлз, наш генконсул в Ленин граде, среди недели посетил здание парламента, то обнаружил, что депутаты решительно настроены оставаться в здании, что бы ни случилось, и, если потребуется, погибнуть в нем.

Ландсбергис был одним из таких решительных, однако он покинул здание, чтобы принять участие в похоронах погибших в воскресенье. Желающих проводить их в последний путь было столько, что служба проходила на футбольном стадионе, Митрополит Русской Православной Церкви произнес замечательную речь, в которой заявил, что испытывает стыд как русский, оттого что убийство совершено русскими, сказал, что центральные средства массовой информации искажают эти события, и в заключение воскликнул: «Литва будет свободной!» Не все русские в Литве маршировали по указке Комитета национального спасения.

Вечером в воскресенье, 20 января, в Риге произошел серьезный несчастный случай, который поначалу наталкивал на мысль о решении применить силу и здесь. Подразделение войск, специально предназначенных для подавления беспорядков (известных как ОМОН), напало на здание латвийского министерства внутренних дел, убив при этом пять или шесть человек. Захватив здание, они покинули его через пару часов после полуночи. Латвийский премьер–министр Ивар Годманис, как только началась стрельба, немедленно связался по телефону с Борисом Пуго, советским министром внутренних дел (в чьем ведении находились «черные береты» ОМОН), и Пуго заявил, что ему об этом ничего не известно. И предложил направить своего заместителя в Ригу для расследования.

Как выяснилось, на деле, это нападение было результатом ошибочных действий некоего офицера ОМОНа и никакого одобрения со стороны вышестоящих начальников не получало. Тем не менее, оно обострило напряженность, ощущаемую всеми.

Хотя Горбачев, похоже, распорядился избе гать дальнейших нападений на здания прибалтийских органов власти, ему потребовалось целых девять дней, чтобы охарактеризовать — хотя и косвенно — нападение на вильнюсский телекомплекс как незаконное. Впрочем, в конечном счете вечером 22 января Горбачев выступил с заявлением, в котором вновь подверг критике прибалтийские власти и настаивал на отмене ими «неконституционных законов», однако затем добавил, что те или иные группировки могут приходить к власти, используя только конституционные средства, а не силу, и что любая попытка обращаться к вооруженным силам в политической борьбе непозволительна.

Довольно мягкий выговор, учитывая тяжесть имевших место нарушений, но — хоть что–то.

В разгар споров на Четвертом Съезде народных депутатов у премьер- министра Рыжкова случился сердечный приступ, и 25 декабря он попал в больницу. Весь год он подвергался непрестанным нападкам, а требования его отставки звучали все громче и визгливей. Новость меня опечалила. Николай Иванович мне нравился, я ценил его мужество и цельность. При всем при том я знал, что он не смог понять наиболее насущные потребности страны, вследствие чего сам стал препятствием на пути необходимых структурных перемен. Если Советскому Союзу стоило сохранить наряду с президентом и премьер–министра, то на эту роль требовался человек, способный увидеть главную задачу в перераспределении экономической власти от Центра к предприятиям, местностям и республикам. Рыжков показал, что он таким человеком не был.

Болезнь Рыжкова развязала Горбачеву руки. Хотя трения между ними учащались, Горбачев гнал от себя мысль об отставке Рыжкова и окончательном разрыве еще с одним из членов своей первоначальной команды. Теперь же он мог назначать премьер–министра по своему выбору. Многие ожидали, что, воспользовавшись случаем, он реорганизует Совет Министров, превратив его в некое подобие американского Президентского кабинета, куда входил и бы десятка два министров вместо шестидесяти с лишним, Передача функций хозяйственных министерств в республики отвечала бы основному требованию республиканских руководителей и тем способствовала бы соглашению по Союзному Договору.

Три недели потратил Горбачев, подбирая преемника Рыжкову, и когда 14 января, наследующий день после кровопролития в Вильнюсе, он объявил, что остановил свой выбор на Валентине Павлове, это сообщение было едва замечено в обстановке возбуждения, вызванного допущенным насилием. Наделе Павлов казался невероятной кандидатурой на пост премьера. Сведения о намерении Горбачева назначить его просочились на несколько дней раньше, но многие отказывались верить им. Даже ближайшие сотрудники Горбачева испытывали затруднения при объяснении того, какие заслуги делали Павлова пригодным для этой работы.

Я познакомился с ним годом раньше, когда посетил его по поводу организации его визита в Соединенные Штаты. Тогда он поразил меня как человек беспорядочный и не совсем серьезный. Более того, в его поведении ощущалась некоторая доля высокомерия. Мы пытались установить дату его прибытия в Соединенные Штаты вместе с Виктором Геращенко, председателем Государственного Банка СССР. Я уже обсудил даты с Геращенко, который сказал, что в один из предложенных дней отправиться не сможет. Когда я упомянул об этом Павлову, он снял телефонную трубку, позвонил Геращенко и в моем присутствии приказал ему изменить свое расписание и отправиться в тот день, который тот попытался отклонить. Единственной причиной такого поступка явилось, похоже, желание Павлова продемонстрировать мне свою власть над председателем Госбанка.

Порой его замечания были настолько странными, что я сомневался: уж не шутит ли он, однако последующие события подтверждали, что говорил он серьезно. К примеру, 11 января, всего через три дня после назначения премьер–министром, обедая в Спасо—Хауз, Павлов насмехался над представлением, будто «избыточная рублевая масса» представляет собой проблему, и определял ее в «какие–нибудь» 25 миллиардов рублей. Большинство знакомых мне экономистов указывали на цифру в 100 миллиардов и больше. Поскольку чрезмерное использование печатного станка пришлось на время, когда министром финансов был он, объяснить его оправдательный подход было можно, зато его попытка отрицать наличие проблемы, опираясь на ложную цифру, не смогла бы убедить хоть мало–мальски информированных людей. Она лишь выставляла Павлова в глупом свете.