В мае первые секретари компартий обеих республик были заменены лицами, не имевшими тесных связей со сложившимися партийными структурами, Подбирая новых партийных руководителей, Москва показала, что извлекла урок из промашки в Казахстане в 1986 году: на сей раз в Баку был направлен азербайджанец, а в Ереван — армянин.

Абдулрахман Везиров был советским послом в Пакистане и не имел явных связей с властной машиной Гейдара Алиева, десятки лет правившей Азербайджаном. Подвижный и расторопный в свои почти шестьдесят лет, Везиров предпочитал убеждение принуждению и в отношении неформальных объединений и мирных демонстраций следовал более снисходительной политике, чем его старомодные предшественники. При нашей встрече он поразил меня сходством с Горбачевым в типе: красноречив, относительно откровенен и умело располагает к себе.

Его армянский коллега, Сурен Арутюнян, был лет на девять моложе Везирова и, как и тот, являлся чужаком во властной элите Армении. Работал он в Москве, где его дети выросли и окончили школу

Во время одного из моих приездов в Ереван, Арутюнян в разговоре упомянул, что его сын, тогда студент Ереванского университета, неважно говорил по–армянски до призыва в армию, зато на службе очень быстро выучил язык. Я поинтересовался, как такое могло случится, ведь в Советской Армии в ходу исключительно русский язык. Арутюнян ответил, что солдаты–армяне держались вместе и между собой говорили на армянском, что и дало его сыну необходимую практику для нормального овладения языком. Как только семья перебралась в Армению, Арутюнян–младший сделался активистом комитета «Карабах», участвовал в демонстрациях и сидячих акциях протеста, которые проходили почти непрестанно с весны 1988 года.

В тот год Андрей Сахаров оказался активно вовлечен в попытки загасить конфликт между армянами и азербайджанцами. Он направил Горбачеву несколько записок и писем, лично беседовал с Яковлевым и другими крупными деятелями. В декабре по предложению Яковлева Сахаров с же–ной, Еленой Боннер, отправились в Ереван, Баку и Степанакерт (административный центр Нагорного Карабаха), чтобы переговорить с обеими сторонами и попытаться их примирить.

Вернулись они глубоко разочарованными. Несмотря на все усилия отыскать способы сгладить противоречия (и при том, что обращались они к интеллегенции, которая, казалось бы, больше расположена к доводам разума, чем люди менее образованные), они выявили лишь полную поляризацию.

Сахаров избрал, с его точки зрения, принципиальный подход. Поскольку армяне составляли большинство населения Нагорного Карабаха, он полагал, что удовлетворить следовало их пожелания относительно его политического статуса. Если это азербайджанцам не понравится, то долг советских властей силой предотвратить вспышки ярости и бесчинств.

При всем моем уважении к честности Сахарова я считал, что предлагаемый им выход чреват опасностью. Формальная передача территории, как бы то ни было оправдано в принципе (а конечно же, это станут оспаривать), почти наверняка приведет к насилию и к утрате многих жизней. И не такое это простое дело защитить всех вовлеченных в конфликт людей — если только вновь не превратить Советский Союз в полицейское государство, чего Сахаров хотел меньше всего.

По этой причине я с пониманием отнесся к отказу Горбачева изменить конституционную структуру. А вот чего понять было невозможно, так это его неумения предпринять хоть что–нибудь действенное, а также нагнетания его явной предвзятости против армян. Уж если было намерение оставить Нагорный Карабах под юрисдикцией Азербайджана, то следовало бы во всеуслышание предупредить Баку, что права армян в анклаве должны обеспечиваться во избежание передачи земли в будущем, следовало создать подходящий механизм для наблюдения за этим, принять меры для предотвращения выселения людей иной национальности из обеих республик.

Люди, подобные Везирову и Арутюняну, получив право решать все своими средствами, имея поддержку Москвы» возможно, и нашли бы какой–нибудь выход. Однако свободы действия у них не было. Они оказались зажатыми между бесстрастной пассивностью Москвы и кипением политических страстей дома. Души как армян, так и азербайджанцев все больше ожесточались, и старая ненависть обрела новую жизнь.

Впрочем, в 1988 году ни в той, ни в другой республике не было сколько- нибудь значительного движения за независимость. Каждая добивалась поддержки Москвы своим территориальным притязаниям и ни одна — в тот момент — не ставила под сомнение свой статус в Советском Союзе или свою приверженность «социализму». Видя это, большинство московских деятелей, разбиравшихся сланным вопросом, считали, что речь идет об уникальной, хотя и острой, проблеме, а вовсе не о симптоме провала советской национальной политики в целом.

На северо–западной границе Советского Союза зрел иного рода протест — гораздо более откровенный — со стороны трех прибалтийских республик, которые в 20–30–х годах были независимыми государствами.

В десятилетия советского правления в публичных выступлениях обязательно требовалось придерживаться мифов, содержавших правду и ложь. Утверждалось, что избранные парламенты обратились с просьбой о даровании привилегии войти в Советский Союз. Если и были кое–какие аресты после войны, то они применялись только к «классовым врагам», сотрудничавшим с нацистами и совершившим военные преступления.

Дабы обрести уверенность в собственном будущем, прибалтам вначале пришлось воскресить факты своего прошлого, в особенности свидетельствовавшие о том, как их силой затолкали в Советский Союз в результате циничного сговора между Гитлером и Сталиным — обвинение, которое Москва относила к империалистической пропаганде.

23 августа 1987 года, в годовщину соглашения, подписанного Молотовым и Риббентропом, эстонцы, латыши и литовцы подвергли испытанию пределы гласности, организовав демонстрации протеста. Группам, насчитывавшим более тысячи человек, было без особых возражений разрешено пройтись шествием. Годом позже на демонстрации выйдут десятки тысяч людей.

В 1988 году сопротивление прибалтов Москве стало более организованным. Поначалу тон задавали эстонцы. В январе они обнародовали программу партии национальной независимости, где были поставлены вопросы, остававшиеся в последующие три года основой всех политических обсуждений, в том числе такие, как восстановление «исторической правды» о поглощении Эстонии Советским Союзом и об актах репрессий против эстонцев, восстановление «приоритета» эстонского языка и принадлежности к эстонской национальности в республике, защита окружающей среды, замена централизованной плановой экономики на свободную рыночную, гарантии международно признанных прав человека, прохождение воинской службы только на эстонской земле, выборы на альтернативной основе, восстановление эстонских дипломатических представительств за границей и признание первоначального дня независимости Эстонии национальным праздником.

Эта декларация ясно говорила, что целью являлось восстановление эстонской независимости, хотя составители декларации выражали решимость «защищать интересы эстонского народа в нынешней политической ситуации, действуя как партия национальной оппозиции Коммунистической партии Эстонии».

В то время Коммунистическая партия являлась единственной законной политической партией в СССР, поэтому было решено в Эстонии и повсюду создавать не политические партии как таковые, а «национальные фронты». Называя свою организацию как–то иначе, нежели «партия», организаторы надеялись избежать преследований по закону, а также заручиться поддержкой изнутри национальных компартий. Вдобавок использовалось и еще одно средство улестить Москву: большинство объединений именовали себя «движениями в поддержку перестройки», демонстрируя тем самым свое намерение поддерживать, а не отвергать политику Горбачева,

Успех этой стратегии был поразительным. В апреле эстонцы образовали «Национальный (Народный) фронт в поддержку перестройки», и в течение двух месяцев в него вступили 40000 человек. В июне литовцы создали подобную организацию, которая впоследствии стала известна как «Саюдис», «движение» по–литовски. Вскоре примеру последовали латыши, и в конце лета — начале осени в местных газетах появились проекты программ. В октябре все три движения провели учредительные съезды и приняли программы, сходные с той, что была предложена эстонскими интеллектуалами в январе.