Для Горбачева было особенно важно доверять добросердечию западных лидеров, поскольку данные разведки, которые он получал от КГБ, по–прежнему раздували подозрительность к «империалистической угрозе».

И Виктор Чебриков, и его преемник Владимир Крючков склонны были выдвигать подобные обвинения во всеуслышание, и оба они пользовались дурной славой среди посвященных за перекосы в докладах Горбачеву, цель которых состояла в том, чтобы довести до максимума подозрительность в отношении к внешнему миру вообще и к Соединенным Штатам в особенности. Хотя относительно состояния дел внутри страны Горбачев сделался жертвой дезинформации КГБ, он выработал меру объективности в том, что касалось развития событий за рубежом, и постепенно, нуждаясь в непредвзятой информации, стал доверять собственным глазам и западным коллегам.

Не все из союзников Горбачева разделяли прозрение, которое снизошло на него во время краткой декабрьской встречи с толпой зевак в Вашингтоне. Позже, когда холодная война завершилась, маршал Ахромеев (оказавший ценную политическую поддержку Горбачеву в сокращении вооружений, вызывавшем у самого маршала сожаление) заметил моей жене, сидевшей рядом с ним на каком–то официальном обеде, что головой он понимал, что его стране необходимо меняться, но вот сердце его и ноги отказывались слушаться. В августе 1991 года его сердце и ноги взяли верх над головой, когда он поддержал гибельную попытку путча.

Быстрое исцеление отношений между Востоком и Западом проходило на фоне внутренних разногласий, которые мы уже рассматривали. Решение Горбачева приступить к политической реформе у себя дома требовало и создавало условия для восстановления дружественных связей с Западом. В конце концов, нельзя же провозглашать основанное на законе государство и продолжать держаться за первичность «классовой борьбы», равно как нельзя покончить с холодной войной, оставляя эту теорию в неприкосновенности.

Лигачев, похоже, не противился большинству конкретных шагов по улучшению отношений с Западом, хотя и отстаивал — и по–прежнему отстаивает — идею «классовой борьбы». Его разрыв с Горбачевым произошел из–за Горбачевского провозглашения политической реформы и Горбачевского требования более радикальных шагов по перестройке экономики. Лигачев, выиграв — временно — схватку с Ельциным, в то же время стал проигрывать в схватке с Яковлевым.

Речь Горбачева в ООН в декабре 1988 года стала кульминацией достижений этого года как внутри, так и вне Советского Союза. Его заявление об одностороннем сокращении вооруженных сил продемонстрировало, что ему удалось обуздать советскую военщину. Всего за неделю до этого высшие военачальники, в том числе и начальник Генштаба Ахромеев, настаивали, чтобы сокращение сил осуществлялось только в результате выработанных входе переговоров соглашений, по которым сокращения проходили бы с обеих сторон. Своей безоговорочной поддержкой общечеловеческих ценностей как основы внешней политики Горбачев по сути отвергал теорию классовой борьбы.

В этой речи содержалось еще одно судьбоносное положение: «Свобода выбора это всеобщий принцип; тут не должно быть места ни для каких исключений».

А положим, Восточная Европа предпочтет сбежать из Варшавского Договора? Положим, немцы предпочтут объединить свою страну? Положим, прибалты, украинцы или грузины выберут независимость?

Неужели действительно не было никаких исключений?

Национальный вопрос, оставшийся от прошлого, в Советском Союзе успешно решен.

XXVII съезд КПСС, 6 марта 1986 г.

И пусть желающие сыграть на националистических и шовинистических предрассудках не тешат себя иллюзиями и не ждут никаких послаблений.

Михаил Горбачев, Пленуму Центрального Комитета, 27 января 1987 г.

…Утверждались представления о беспроблемности национальных отношений… Это приводило к общественной неудовлетворенности, которая приобретала порой конфликтный характер.

XIX Всесоюзная конференция КПСС, 4 июля 1988 г.

У Горбачева хватало множества забот и без этнических конфликтов внутри Советского Союза. Ему приходилось заботиться о сохранении собственного положения как главы Коммунистической партии и руководителя государства. Ему приходилось заставлять своих коллег соглашаться на фундаментальные перемены. Ему приходилось пролагать болезненный курс экономических реформ. И, разумеется, ему приходилось вести переговоры, добиваясь более благоприятной международной обстановки, и вытаскивать страну из Афганистана. И уж меньше всего ему нужен был разор в собственном стане, внутри границ своей страны.

К тому же Горбачев меньше всего и ожидал подобного, так что нас не должно удивлять, что он ничего не делал для решения проблемы до тех пор, пока сама она не завладела им целиком.

В первый свой год у власти Горбачев, на деле, ни с какими серьезными национальными проблемами не сталкивался.

На Украине, под жестким правлением Владимира Щербицкого, суды продолжали осуждать активистов движения за права человека. В апреле к восьми годам заключения в исправительной колонии и трем годам ссылки был приговорен Микола Горбаль из украинской Хельсинкской группы, а в августе Иосип Тереля получил семь лет тюремного заключения и пять лет ссылки за защиту прав украинских католиков, чья церковь была запрещена Сталиным.

К тому времени за отстаивание национальных и религиозных прав было арестовано столько много украинцев, что эти вызывающие негодование приговоры уже не удивляли. Они следовали обыкновению, заведенному в конце шестидесятых годов: засаживать в тюрьму или сумасшедший дом любого, кто осмеливался выступить против превосходства управляемых из Москвы общественных институтов.

К концу года, впрочем, волна начала спадать. Один из самых известных сидевших в тюрьме диссидентов, Вячеслав Черновил, три раза кряду отбывавший срок заключения по политическим или состряпанным уголовным обвинениям, был освобожден из колонии в Якутии под конец 1985 года. Еще несколько освобождений произошло в 1986 году, когда Горбачев с Шеварднадзе старались завоевать международное признание.

Быстрый рост антимосковских настроений на так называемых коммунистическими чинушами «окраинах» вызывался не просто выходом на свободу отборных «смутьянов»: то был результат ряда серьезных процессов, давших вылиться наружу накопленной обиде.

Одним из важнейших среди них стала гласность, позволившая мужественным редакторам, журналистам и ученым взяться за рассмотрение тем, бывших прежде табу. Поначалу лишь в отдельных статьях время от времени ставились под сомнение партийные догмы. Затем, когда выяснилось, что от этого крыша не обвалилась и дом не рухнул, статьи стали еще более смелыми,

Лозунгом этих внове обретших свободу журналистов и ученых стало: «Больше света» — название поразительного фильма о бедствиях от сталинизма, вышедшего в 1987 году. Больше света на прошлое. Больше света в темные закоулки оруэлловой «памяти», прежде скрытых от глаз общественности. Больше света на преступление правящей партии и строй, каким она управляла.

Невзирая на растущую тревогу Лигачева и спорадические усилия Горбачева взять все под контроль, немногие решительные редакторы, кинематографисты, писатели и — во все возрастающем числе — ученые упорствовали. Стоило добиться успеха им, как присоединялись новые.

Я воспринял этот изменившийся тон с некоторым удивлением, поскольку привык не ждать ничего путного от советских средств массовой информации,

Получив в 70–е годы назначение и приехав в Москву, я редко обременял себя чтением периодики, за исключением отдельных номеров какого–либо литературного журнала, дабы получить представление о том, какого рода произведения пропускает цензура. Если появлялась важная статья, свидетельствовавшая о какой–либо перемене в советской политике, сотрудники посольства обращали на нее мое внимание. Помимо этого чтение советской прессы было просто–напросто пустой тратой времени. Из нее нельзя было узнать больше уже известного, а то, что в ней сообщалось, по большей части либо вводило в заблуждение, либо навевало скуку.