Обычно споры вокруг идеологии не подходящая тема обсуждений для иностранных послов. Хотя наше посольство заботливо слало в Вашингтон доклады об идеологических разногласиях в Москве, внимание на них обращали разве что специалисты по теории и практике коммунизма. Американским политикам, прагматикам по натуре, было трудно постичь значимость того, что представлялось им спорами по схоластическим, теоретическим вопросам, не имевшим, по–видимому, никакого отношения к реальной жизни. Для них эти словопрения походили на диспуты средневековых теологов: безобидная трата времени, на какую людям практичным лучше не обращать внимания.

Не удивительно — при таком отношении, — что мы никогда не получали указаний обсуждать или прояснять отдельные положения коммунистической доктрины с советскими официальными лицами. Тем не менее, я чувствовал, что от исхода спора в советском руководстве зависит многое, и хотел дать этому руководству понять, что кое–кто из нас следит за ним с особым интересом и что завершение спора повлияет на нашу уверенность в искренности Горбачева. Вот почему я решился при ближайшей возможности поговорить на эту тему с Шеварднадзе, не в плане официального запроса, а в плане личном.

Судьбе было угодно, чтобы я получил согласие Шеварднадзе на встречу 8 августа для вручения ряда посланий от госсекретаря Шульца. Мне было назначено на вечер, когда Шеварднадзе был не так стеснен временем, как в обычные рабочие часы. (В дипкорпусе хорошо знали, что он чаще всего работал вечерами почти до полуночи.) Так что, покончив с официальными делами, я затронул интересующую меня тему, пояснив, что мой долг объяснять происходящее в Москве Вашингтону и я хотел бы быть предельно точен в оценках. Я уже довел до сведения высказывание Шеварднадзе по поводу классовой борьбы, отнеся его к благоприятному развитию событий однако меня интересовало, всеми ли в советском руководстве, включая и Лигачева, разделяется эта точка зрения. Не мог бы министр помочь мне лучше понять ситуацию?

Шеварднадзе, всегда ощущавший неловкость от удобной или необходимой лжи, но все еще не привыкший обсуждать с нами внутренние разногласия, смущенно заерзал в кресле и уверил меня, что взгляды Горбачева являются авторитетными, что тот ясно заявил: недопущение ядерной войны это задача всеобъемлющая. Классовая борьба есть нечто происходящее внутри стран, заметил он, и Лигачев в своих высказываниях, должно быть, это имеет в виду.

Я указал, что, судя по «Правде», Лигачев без обиняков именовал классовую борьбу «руководящим принципом международных отношений». Тогда Шеварднадзе отступил и косвенно признал наличие разногласий, заявив: «Что ж, не всякое высказывание официальных лиц в вашем правительстве тоже последовательно. Уайнбергер не всегда с Шульцем соглашается». Затем он завершил беседу, уверив меня, что его правительство твердо верит в мирное разрешение споров.

Упоминая Лигачева, я вовсе не намеревался ставить Шеварднадзе в неловкое положение, напротив, я хотел укрепить его позицию во внутреннем споре, пожелай он воспользоваться моими замечаниями. Не будет вреда, считал я, если Шеварднадзе обратит внимание своих коллег на то, что американцы осознают последствия шедшей дискуссии и что дальнейшая поддержка теории классовой борьбы способна затруднить укрепление мира между двумя державами.

Я понятия не имею, произошло ли такое на самом деле, но уже через неделю Александр Яковлевдал ответ Лигачеву (не называя его по имени) в речи, произнесенной в Вильнюсе. Насыщенное философскими терминами, местами синтаксически столь сложно построенное, что приходилось по несколько раз перечитывать, дабы полностью постичь смысл высказанного, его выступление знаменовало собой явный пересмотр основополагающего марксистского принципа.

Сочетался ли этот пересмотр с марксизмом «Коммунистического манифеста» и «Капитала»? Пользуясь словами самого Яковлева, конечно же нет, поскольку Маркс действительно ставил интересы «пролетариата» выше интересов всех иных классов, И многие из других его ошибок проистекали из этой, основополагающей, Пожелай советские руководители искренне отрешиться от этой теории, имело бы мало значения, продолжали они называть философию, какой руководствовались, «марксизмом» или нет. То был бы иной «марксизм» в ином мире, мире, признаваемом всеми нами.

Воистину у человечества есть общие интересы, и, признай советское руководство, что разделяет их, холодная война ушла бы в историю.

Когда в 1984 году президент Рейган предложил состоявшую из четырех пунктов программу улучшения отношений с Советским Союзом, он указал, что его четыре пункта политически взаимосвязаны и что успешное разрешение проблем по одному из них будет содействовать прогрессу в других. Рейган сообразовывался с политической реальностью: Сенат США вряд ли ратифицировал бы крупное соглашение о сокращении вооружений, вторгнись Советский Союз еще в какую–нибудь страну, равно как Конгресс отказался бы снять барьеры в торговле, если советский режим серьезно нарушит человеческие права своих граждан. Останься советское общество закрытым, оказалось бы гораздо труднее следить за соблюдением договоров в области вооружений.

Как мы видели, в 1985–86 годах по всем этим вопросам шел оживленный американо–советский диалог, и в Рейкьявике руководители двух держав очень близко подошли к достижению беспрецедентного соглашения о сокращении вооружений. Начались консультации по региональным конфликтам, но тогда советские солдаты все еще сражались в Афганистане. В 1985 году на саммите в Женеве Горбачев согласился расширить контакты обычных граждан с Западом, но осуществлялось это медленно. Он по–прежнему противился переговорам по правам человека и отвергал как неприемлемое вмешательство попытки американской стороны обсудить эти проблемы, как то всегда делал Громыко, И хотя в Рейкьявике уполномоченные Горбачевым вести переговоры люди признали данную тему по праву включенной в повестку дня, в течение многих месяцев они продолжали отвергать наши обращения от имени политических узников и тех, кому отказывали в разрешении покинуть Советский Союз.

С конца 1987 года, однако, мы стали отмечать весомые результаты по всем пунктам американо–советской программы. Быстрота перемен была головокружительной для тех из нас, кто десятилетиями работал над давно казавшимися неразрешимыми проблемами в отношениях с СССР. Вот основные вехи:

• Декабрь 1987 г: Горбачев осуществляет свой первый визит в Соединенные Штаты на встречу на высшем уровне с Рейганом в Вашингтоне. Они подписывают договор об уничтожении целого класса ядерных вооружений, доставлявшихся баллистическими ракетами средней дальности. Будет покончено с угрозой советских СС-20 для Европы и Азии, в ответ на это США уберут и уничтожат свои «першинги-2» и крылатые ракеты, которые были размешены в качестве ответной меры на установку СС-20.

   • Февраль 1988 г,: Горбачев объявляет, что Советский Союз выведет свои войска из Афганистана, и в апреле подписывается соглашение об этом.

   • Май 1988 г.: Рейган наносит визит в Москву и выступает перед советской общественностью с сильными заявлениями, дающими представление о демократии, свободе и правах человека.

   • Июнь 1988 г.: изменены правила, облегчившие советским гражданам выезд за границу; эмиграция и частные выезды начинают стремительно расти.

   • Июль 1988 г.: Шеварднадзе созывает советских дипломатов на конференцию для обнародования политики, основанной на общечеловеческих ценностях.

   • Советские средства массовой информации значительно чаще интервьюируют иностранных официальных лиц, дипломатов и журналистов; начиная с весны появляются статьи советских ученых с критикой политики прошлого.

   • Усиливаются контакты с западноевропейскими лидерами, становятся регулярными визиты министров иностранных дел и более частыми контакты Горбачева с главами государств и правительств.

   • Декабрь 1988 г.: выступая в ООН, Горбачев заявляет об одностороннем сокращении числа советских военнослужащих на пол миллиона и провозглашает «общие интересы человечества» основой советской внешней политики.