Я следил за ходом обсуждений по телевизору в тот вечер и заметил по лицу Горбачева, как росло его раздражение, по ходу того, как оратор за оратором вставал и выискивал какой–нибудь недостаток в проекте, предложенном Председателем. Перед самым голосованием Горбачев взял слово, чтобы защитить предложенное. Лицо его искажала нервная усталость, а в речи звучало больше оправданий и эмоций, чем нужно. В конце концов, он должен был знать, что располагает необходимым числом голосов, так что от него, похоже, ничего больше не требовалось как заявить, что внесенным замечаниям будет уделено должное внимание, прежде чем Съезд народных депутатов соберется для изменения Конституции.
Выступление было не слишком убедительным, впрочем, слова Горбачева уже не влияли на исход голосования. Подавляющим большинством голосов Верховный Совет проголосовал за созыв 12 марта чрезвычайного Съезда народных депутатов для принятия законопроекта о создании президентской системы правления как основы конституционных изменений.
В отличии от многих своих коллег по демократическому движению Борис Ельцин голосовал за предложение Горбачева. Пытался ли он снискать расположение Горбачева или попросту хотел учреждения поста, чтобы впоследствии занять его самому? Точный ответ известен только самому Ельцину, но в те времена в частных беседах он все еще говорил, что ничего так не желает, как оказаться в команде Горбачева.
Литва портит обедню
Литве не удалось провести республиканские выборы до конца 1989 года, как надеялись посетившие меня в июле активисты «Саюдиса», однако их провели 25 февраля 1990 года, несколько раньше, чем выборы в большинстве остальных республик. Как и ожидалось, «Саюдис» победил с подавляющим преимуществом. 4 и 8 марта были проведены последующие туры выборов, и 10 марта была назначена первая сессия нового литовского Верховного Совета.
Похоже, события развивались так, как предрекали навестившие меня литовцы. Более двух третей членов их нового парламента были избраны на платформе независимости. Можно было предположить, что одним из самых первых актов станет принятие формальной декларации независимости, но когда это точно произойдет, было не ясно.
Вскоре после литовских выборов мы получили просьбу встретиться с лидерами «Саюдиса» 7 марта, вдень, когда они намеревались быть в Москве. Цель их визита состояла в том, чтобы рассказать о положении в Литве после выборов. Я пригласил их прибыть в Спасо—Хауз в одиннадцать часов.
В тот день, проснувшись, я почувствовал, как голова у меня раскалывается, а все тело охватывает жар: было похоже на начало «суточного гриппа», обычного в Москве в это время года. Жестокость его, как правило, равнялась быстротечности. Я подумал, не провести ли мне день в постели, дабы покоем победить болезнь. Однако не успел я посоветоваться с нашим доктором, как из посольства сообщали, что Шеварднадзе просил меня повидаться с ним частным образом по срочному делу в десять часов. МИД расположен всего в трех кварталах от Спасо—Хауз, и я частенько ходил туда пешком, однако на сей раз, хорошенько закутавшись, я воспользовался машиной.
Обычно во время наших с Шеварднадзе встреч в комнате присутствовало по крайней мере еще два человека: каждый из нас прибегал к услугам референта для записи обсуждавшихся тем. Часто людей было еще больше, поскольку Шеварднадзе нередко приглашал присоединиться к нам заместителя или специалиста в вопросах, которые предстояло обсудить. На сей раз, однако, в кабинете были только мы вдвоем.
Шеварднадзе тепло поприветствовал меня, храня серьезное выражение на лице, извинился за столь спешное приглашение и предложил мне сесть на мое обычное место, на диване возле его кресла. Вошла секретарша, поставила ему чашку чая с молоком и чашку черного кофе мне и вышла. Я был частым гостем здесь, и она знала, что я предпочитаю. Шеварднадзе вынул из папки лист бумаги с записями, сделанными от руки, и положил его перед собой. Я обратил внимание, что текст был на его родном грузинском языке, а не по–русски. Записи явно делались им самим.
С мрачным выражением на лице Шеварднадзе повернулся ко мне и сказал, что хотел бы передать очень важное послание. Ему нужно, чтобы мы осознали: предстоящие выходные дни: 10–12 марта — окажутся «решающими» для судеб Советского Союза. План создания президентской системы и федерации суверенных государств принадлежит Горбачеву, однако ему противостоит сильная оппозиция. Экономические проблемы страны хотя и серьезны, но вполне контролируемы. Проблемы же национальные, напротив, решить куда сложнее.
Шеварднадзе уже говорил нам в частных беседах о трудности национальных проблем, так что его мнение о том, что они более серьезны, нежели вопросы экономики, к которым по–прежнему было приковано внимание общественности, удивления не вызывали. Был я, разумеется, осведомлен и о планах Горбачева, знал и об оппозиции им. Удивлен я был, однако, тем, что Шеварднадзе полагал, будто стремительно развивающийся кризис даст о себе знать уже в ближайшие выходные. Министр продолжал объяснять, не дожидаясь моих вопросов.
Внутреннее положение, сказал он, достигло взрывоопасной точки, особенно в отношении советских военных. Один непродуманный шаг способен буквально разжечь гражданскую войну и привести к власти военную диктатуру. Положение в Литве, продолжал Шеварднадзе, особенно хрупкое. Если ее новый парламент попытается провозгласить независимость до того, как Съезд народных депутатов утвердит образование президентской системы, может начаться гражданская война. Не вдаваясь в детали того, каким образом могла бы начаться гражданская война» министр указал, что в Литве размещено большое число оборонных предприятий и войск, имея в виду, что советские военные способны захватить там власть и без одобрения Горбачева— или, вероятно, что они попытаются даже сместить Горбачева.
Шеварднадзе меньше беспокоила перспектива провозглашения независимости после учреждения президентской власти в Москве. Если бы литовцы потерпели до тех пор, заметил он, Горбачев мог бы заняться этой ситуацией без ненужного риска.
И тут он обратился собственно к причине, по которой пригласил меня к себе. Насколько ему известно, сказал министр, у меня назначена встреча с лидерами «Саюдиса». Конечно же, мне самому решать, с кем беседовать, однако, по его мнению, было бы благоразумно отложить встречу до следующей недели во избежании любых подозрений, будто литовцы действуют «по указке» Соединенных Штатов, коль скоро они решатся в соответствии со своими угрозами провозгласить независимость в выходные дни.
Я глянул на часы. Было около 10–30, а литовцы должны были прибыть в Спасо—Хауз к 11:00. Я сомневался в целесообразности переноса встречи, но даже если бы и видел в том смысл — было уже слишком поздно. Я не сумел бы уведомить визитеров об изменении назначенного времени до их прибытия ко мне домой, а отказываться от встречи с ними не было никаких оснований. Гости, несомненно, сообщили бы об этом прессе, и многие заключили бы, что политика США в отношении прибалтийских государств изменилась.
Встреча должна состояться, как и намечалось, однако я не был склонен отмахнуться от беспокойства Шеварднадзе: положение вполне могло быть настолько хрупким, каким он его представлял. Если так, то найдутся люди, которые — без малейших на то оснований — решат, что любой контакт между литовцами и американским посольством означает, что Соединенные Штаты используют данную ситуацию для развала Советского Союза. Для таких людей это окажется мощным доводом в пользу того, чтобы силой покончить с движением независимости в Литве и во всей остальной Прибалтике.
Я сказал Шеварднадзе, что ценю его прямоту и все сделаю, чтобы мое правительство уяснило себе то, каким представляется положение министру. Хотя, как ему хорошо известно, мы никогда не признавали насильственного включения прибалтийских государств в состав Советского Союза, мы недоделали ничего, чтобы подтолкнуть прибалтов к опрометчивому действию. На деле, как могут подтвердить министру его собственные источники (я имел в виду подслушивающие устройства КГБ), я неизменно убеждал прибалтов, что им не следует ожидать признания со стороны США, пока они не станут действительно независимыми, и более того, что оказание экономической помощи из–за границы окажется невозможным, если на нее наложит запрет советское правительство. Таким образом, не давая никаких советов и не собираясь давать их, мы все объяснения нашей политики сводили к совету хранить благоразумие.
