За день до прибытия Горбачева Буш обсудил этот вопрос со своими советниками. И хотя окончательного решения он не принял, похоже было, что он склонен не подписывать торговое соглашение, пока Верховный Совет не утвердит приемлемый закон об эмиграции, а Горбачев не откажется от санкций против Литвы, На следующий день, с началом переговоров на высшем уровне, госсекретарь Бейкер уведомил Шеварднадзе, что президент Буш, судя по обстановке, вероятно, не сможет подписать соглашение. Шеварднадзе эта новость очень огорчила, и он возразил, что о соглашении уже объявлено и если Буш откажется подписать его, вновь на сцену выйдет дух конфронтации, дух соперничества. Он убеждал, что диалог с литовцами уже ведется, а эмиграция практически разрешена.

Переговоры по этому вопросу продолжили лично Буш с Горбачевым и вели их даже после того, как 1 июня в Восточном зале Белого Дома собрались гости, чтобы присутствовать при официальном подписании соглашений, достигнутых во время саммита. Одно — о сокращении химических вооружений, было готово для подписания, текст торгового соглашения был согласован, а Буш все еще не решил, подписывать его или нет.

В конце концов Горбачев убедил Буша подписать торговое соглашение, но вынужден был при этом принять два условия. Первое условие, доведенное до сведения общественности, состояло в том, что Буш не направит документ в Конгресс до тех пор, пока Верховный Совет не примет закон об эмиграции. Второе, оставшееся неоглашенным, обязывало Горбачева также снять экономические санкции против Литвы, прежде чем соглашение уйдет в Конгресс.

Вскоре после возвращения Горбачева с саммита в Москву напряженность в отношениях с Литвой стала падать. 12 июня Ландсбергис встретился с Горбачевым, а на следующий день с Рыжковым и заручился их обещанием увеличить поставки природного газа. После возвращения Ландсбергиса в Вильнюс Прунскене предложила литовскому Верховному Совету подвергнуть декларацию независимости «мораторию» на время переговоров с Москвой. Тем не менее, хотя предложение поддержали и премьер–министр и председатель парламента, Верховный Совет воспринял его более противоречиво, чем ожидалось: последовали ожесточенные споры, и предложение не принималось до 30 июня.

Это решение и в самом деле привело к официальному прекращению санкций и улучшило тональность диалога между Вильнюсом и Москвой. В основе же своей, между тем, тупик оставался. Москва продолжала настаивать, чтобы переговоры шли либо относительно закона об отделении, либо в контексте нового союзного договора, в то время как все три прибалтийские республики теперь настаивали, что независимость является фактом де–юре и единственное, что следует обсуждать, это как ее претворить в жизнь.

К январю 1990 года Горбачеве Шеварднадзе избавились от представления, будто единство Германии это вопрос будущего. Им пришлось иметь дело с той реальностью, которая, как считали они оба, уготована была их преемникам. Тем не менее, понимая, что им не сдержать политический вал, прибивавший Германскую Демократическую Республику к западу, они надеялись ввести в определенное русло последствия этого движения. Консерваторы в КПСС, включая Егора Лигачева, наряду с советскими военными руководителями хотели помешать единению Германии и сохранить восточногерманское государство любой ценой. Давние специалисты по Германии, такие как бывший советский посол Валентин Фалин, ныне возглавивший партийный Международный отдел, понимали, что невозможно воспрепятствовать слиянию двух германских государств, однако убеждали, что от объединенного германского государства необходимо потребовать, чтобы оно вышло из Организации Североатлантического Договора (НАТО) и дало обет нейтралитета.

Советские руководители к тому же проявляли особую заинтересованность в том, каким образом будет происходить объединение. Их устраивал постепенный процесс, определяемый переговорами между правительствами Восточной и Западной Германии, которые оставались бы разделенными и суверенными еще несколько лет. Это позволило бы советским войскам задержаться в Восточной Германии на длительный и, вероятно, неопределенный период и позволило бы советской дипломатии воздействовать на условия объединения. СССР утрачивал бы эти преимущества, если бы объединение велось на основе Статьи XXIII западногерманской Конституции, как предлагал канцлер Гельмут Коль. В соответствии с этой процедурой восточногерманские Lander (земли) индивидуально присоединялись к составу федеральной Германии: ГДР попросту исчезала бы, а составлявшие ее части поглощались бы ФРГ без какого–либо изменения конституционной структуры последней.

В этих вопросах советские руководители заняли жесткую позицию. Когда 5–6 марта с визитом в Москве находился премьер–министр ГДР Ганс Модров, Горбачев заявил журналистам, что любая форма участия объединенной Германии в НАТО «абсолютно исключается». Представитель ГДР сообщил, что советское правительство согласилось с тем, что объединение не должно осуществляться на основе статьи XXIII западногерманской конституции, а берлинская газета процитировала сходное высказывание Шеварднадзе. Впрочем, кое–кто из советских официальных лиц стал намекать, что советская позиция, возможно, и не такая жесткая, как явствует из официальных заявлений. Им было известно, что Советский Союз может многое выиграть от дружеских отношений с единой Германией, и они не желали, чтобы их считали врагами германских национальных чаяний.

В апреле Владлен Мартынов, сменивший Примакова на посту главы престижного Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), заметил мне во время ужина в Спасо—Хауз, что «некоторые западные страны» (читай: Великобритания и Франция) более мнительны в вопросе германского единства, чем Советский Союз, но представляют дело таким образом, будто Советы виноваты в блокировании быстрого объединения. «Их ждет сюрприз, — заметил Мартынов. — Мы не собираемся нести ответственность за препятствие естественному желанию Германии объединиться».

В начале 1990 года большинство западных дипломатов в Москве, в том числе и я, слабо надеялись, что Горбачев способен согласиться на постепенное растворение ГДР и участие единой Германии в НАТО и при этом уцелеть политически, сохранив достаточно власти для сохранения перестройки в живых. Дело не в том, что будущая НАТО с единой Германией вредила бы советским интересам, на деле, сточки зрения миролюбивого Советского Союза, в этом было много привлекательного. Германское членство в НАТО давало бы гарантию,, что никогда в будущем правительство Германии не решит обзавестись атомным оружием — в смысле безопасности худшего кошмара у советских руководителей не было, Горбачев понимал и то, что некоторое американское военное присутствие в Европе, и особенно в Германии, было в советских интересах, а НАТО являлась единствен ной правовой и политической основой для этого.[79] Он хотел, чтобы в Европе было меньше американских войск, но не хотел, чтобы они ее вовсе покинули.

Трудность была не в том, что Горбачев не понимал, что единая Германия в НАТО не станет у грозой советской безопасности, а скорее в том, насколько трудно убедить в таком новом подходе свой собственный народ. При том, что Варшавский Договор уже пребывал на последних стадиях роспуска, образ разрастающейся НАТО, включающей в себя всю Германию, в то время как советские войска оставляют эту территорию, а другие советские «союзники» становятся нейтральными или потенциально враждебными, рисовался общественности как поражение СССР, равное проигрышу в войне.

Государственный секретарь Бейкер, осознав трудности, стоявшие перед различными сторонами в начале 1990 года, выступил с инициативой создать такую переговорную основу, которая позволила бы Германии и ее западным союзникам достичь своих целей и при этом уменьшить политические трудности для Горбачева.

Приехав в феврале в Москву, Бейкер предложил Шеварднадзе переговорную формулу, названную им «два плюс четыре». Это значило: два германских государства в ходе переговоров урегулируют внутренние проблемы объединения, а затем к ним присоединятся четыре державы, получившие оккупационные права в Германии после второй мировой войны, — Советский Союз, Франция, Соединенное Королевство и Соединенные Штаты — для переговоров о «внешних аспектах»,