В тот вечер за ужином русские официальные лица говорили американским гостям, что я нанес обиду нашей аудитории разговорами о политике непризнания. Латыши никогда не жили лучше, доказывали они, и не собирались поворачиваться спиной к союзу, улучшившему их жизнь.

У меня сложилось иное впечатление. Когда я возвратился со встречи в Юрмале к себе в гостиницу в Риге, молодая женщина, дежурившая за стойкой, встретила меня сияющей улыбкой и спросила: «Говорят, вы начали свою речь по–латышски. Это правда?» Когда я уверил ее, что так и было, она долго и взволнованно жала мне руку: «Спасибо вам. Спасибо. Еще ни один иностранец такого не делал. Спасибо, что вы помните, кто мы такие».

Меж тем вокруг меня собралось несколько служащих гостиницы. Мое выступление еще не показывали по телевидению (хотя позже вечером это сделали), однако они уже слышали, о чем я говорил. «Правда ли, что Соединенные Штаты не считают Латвию частью Советского Союза?» — спросил один из них, И, когда я подтвердил это, произнес: «А мы об этом не знали». А другой добавил: «Значит американцы вправду понимают. Мне и во сне не снилось».

Шесть лет спустя, когда ветераны встречи в Юрмале собрались вместе в Чаутауква, к нам присоединился Дайнис Айваньш, лидер Латышского национального фронта, возглавившего движение Латвии к независимости. В 1986 году советские власти сочли Айваньша чересчур ненадежным, чтобы допустить его в зал юрмальской встречи, но он и его друзья собрались возле этого зала, чтобы узнать о происходившем и встретиться с прибывшими американцами.

«Чаутауква в Юрмале стала для нас началом, — пояснил он. — До того все казалось безнадежным. Но мы узнали, что мы не одиноки».

Освобождение политических заключенных также стало снимать некоторые спорные моменты в американо–советских отношениях. Звонок Горбачева Андрею Сахарову в декабре 1986 года с известием, что тот может вернуться в Москву, помог нам ободриться после таких ударов, как Рейкьявик и арест Данилоффа.

Ссылку Сахарова мы считали делом возмутительным, усугублявшимся бесчеловечным отношением КГБ к Елене Боннэр, его отважной жене, чьей единственной виной были ее несгибаемая преданность Сахарову и хлесткая ругань по адресу мучителей ее мужа. Мы настойчиво требовали освобождения на том основании, что ссылка Сахарова нарушает принципы, с которыми советские руководители согласились, подписывая Заключительный акт в Хельсинки. Я лично передал множество подобных демаршей и счел освобождение Сахарова благоприятным знамением для перестройки. Я намеренно постарался как можно скорее нанести ему визит, прибыв весной 1987 года в Москву в качестве посла.

Долговязый и нескладный в телодвижениях, Сахаров явно не блистал здоровьем, зато ум его был по–прежнему быстр и гибок. Говорил он медленно, временами замолкал, подыскивая наиболее точное выражение, чтобы донести какой–либо нюанс, но всегда выказывал владение фактами, относившимися к обсуждаемому предмету.

Во время нашей первой встречи в 1987 году он казался поразительно оптимистичным. Не проявлял никакой злобы из–за того, как с ним обошлись, зато все свои помыслы обращал к бедам других людей. Он убеждал Соединенные Штаты не ослаблять нажима на советские власти ради освобождения всех оставшихся политических заключенных, обеспечения права личности свободно выбирать себе место где жить и куда ездить, ради закрепления этих принципов в законодательстве, дабы политика в этой сфере не менялась по прихоти сановников.

Он также выражал восхищение Горбачевым, который, верил Сахаров, «изучил и учел» ошибки Хрущева. Он чувствовал, что Горбачев желает переделать общество в верном направлении, хотя для него еще и не настало политически выверенное время открыто заявить о своих планах. И потому, советовал он нам, необходимо постоянно подталкивать Горбачева к верным решениям и в то же время поддерживать его, пока он продвигается в верном направлении.

Никогда не признаваясь в том открыто, Горбачев со временем позитивно откликался на большинство обращений Сахарова по поводу конкретных людей. Однако Горбачев оставил без внимания его советы в отношении этнических конфликтов, которые все больше и больше привлекали внимание Сахарова, так же как и его предложения по созданию демократического Советского Союза,

Возможно, личная судьба Горбачева могла бы быть иной, удели он побольше внимания призывам Сахарова ускорить шаги, которые поставили бы КГБ под контроль и заменили бы правление партии властью избранных должностных лиц.

————

Но Горбачев и вправду поощрял постепенную открытость Советского Союза для остального мира. Он понимал, что иначе страна не способна оставаться современной, изобильной и творческой.

В январе 1987 годы были отключены глушилки с частот, на каких велись передачи Би-Би-Си, а через несколько месяцев — «Голоса Америки» и западногерманской радиостанции «Немецкая волна».

Когда в марте 1987 года в Москву с визитом прибыла Маргарет Тэтчер, ее взгляды (крайне критичные в отношении нарушений прав человека в СССР и продолжавшегося военного вмешательства в Афганистане) были полностью представлены в советской прессе. В апреле, вскоре после моего приезда в Москву, государственный секретарь Шульц и спикер Палаты представителей Джим Райт выступили по московскому телевидению.

Шульц был прям, говоря об Афганистане. (Райт не упомянул о нем на ошибочном основании, будто это получится «невежливо».) Когда советский журналист, ведший передачу, уведомил Шульца, что советские войска были введены по просьбе афганцев, госсекретарь ответил: «Нет. Вы им там не нужны. Они хотят, чтобы вы убрались!»

С переходом весны в лето в московских телепередачах, ток–шоу стали время от времени принимать участие гости из Западной Европы и Америки, например Фолькер Рюхе, лидер партии канцлера Коля в западногерманском бундестаге, и другие видные немецкие политики. Советские граждане получили теперь прямой доступ к западным взглядам и мнениям безо всяких хлопот, как бы обмануть глушилки. Среди прочего им стало ясно одно: у Запада есть весьма основательные причины беспокоиться по поводу советской политики.

————

К середине 1987 года Горбачев вынудил упрямившийся Центральный Комитет партии даровать формальное одобрение политической реформе. Рейкьявик и «Год Шпиона» ушли в прошлое. Москва обратила взгляд вперед, к осени и зиме политических перемен, и Вашингтон сохранял надежду на саммит, который позволит избавиться от ядерных ракет средней дальости. Впрочем, планы Горбачева в отношении внутренних реформ все еще оставались неясными. Несмотря на этнические беспорядки в Алма-Ате в декабре 1986 года, политическая элита Москвы, похоже, не замечала своенравия национальных меньшинств.

На деле, столица была поглощена спорами о том, нужно ли менять политическую систему. Многие руководящие работники Коммунистической партии уделяли перестройке внимание поверхностное, противясь в то же время попыткам внедрить конкретные новшества. Споры по поводу направленности перестройки и скорости перемен вскоре внесут раскол в команду, созданную Горбачевым двумя годами раньше.

Разговоры о том, что мы разделены, это не что иное как пустые слова и болтовня зарубежных радиостанций.

Они хотят настроить нас друг против друга: Горбачева против Лигачева, Яковлева против Лигачева и тому подобное.

Михаил Горбачев, 21 октября 1987 г.

Нет у нас никаких фракций, реформаторов или консерваторов, но некоторым людям очень бы хотелось, чтоб такие фракции были.

Егор Лигачев, 1 июля 1988 г.

Мое первое открытое столкновение с Яковлевым произошло осенью 1987 года.

Егор Лигачев, 1991 г.

К лету 1987 года Горбачев добился от Центрального Комитета одобрения общего замысла политических перемен, которые, как предполагалось, создадут условия для реформирования экономики. Многие детали были неясны, но новый лозунг «демократизации», похоже, использовался уже не просто для отвода глаз, как в прошлом. Если бы удалось, как намечалось, провести подлинные выборы с соперничающими кандидатами и тайным голосованием, дать начало процессу, когда политические взгляды и цели отстаиваются в ходе открытых дебатов, то можно было бы добиться перемен.