Я был убежден, что Горбачев добьется, чтобы кое–какие перемены оказались подлинными, ясно, однако, что самым большим препятствием для предлагавшихся им реформ станет крепко окопавшаяся партийная бюрократия, Если генсек намеревался следовать реформам, сохраняя при этом минимум безопасности в отношении своего поста, ему следовало создавать уравновешивающие институты, балансы власти.

Новый Съезд, похоже, задуман был именно с такой целью: ему предстояло вынудить косных партработников подчиниться тайному голосованию. Учитывая тогдашнюю популярность Горбачева у населения, можно было ничуть не сомневаться, что новый Верховный Совет изберет его председателем, независимо от степени демократичности выборов народных депутатов. Будучи же избран, Горбачев уже не так–то легко, как Хрущев, мог быть смещен враждебной кликой в партийном руководстве.

Реформаторы и население в целом сожалели, что Ельцин был отвергнут съездом партии, но многие интеллектуалы считали его политическим интриганом, доверять которому не стоило. И они гораздо больше винили Лигачева, чем Горбачева, за анти-Ельцинское решение на партийной конференции. По сути, как только Горбачев вышел вперед с осуществлением реформ, Ельцин стал выпадать из внимания общественности.

Проведенный в конце 1988 года опрос показал, что 55 процентов населения считают Горбачева достойным титула «Человек Года», Только 4 процента голосовали за Ельцина. Казалось, Горбачев наконец–то вышел на передний край радикального реформирования, оттеснил в сторону (хотя и не убрал совсем) консерваторов вроде Лигачева с Чебриковым и приступил к осуществлению своей программы демократизации. В том же, что экономику лихорадило и увеличивался дефицит всего, население винило правительство Рыжкова и партийных аппаратчиков, но не Горбачева.

Ропот, кое–где националистически окрашенный, доносился с окраин империи. Фактор тревожный, но, как казалось Горбачеву под конец 1988 года, вполне управляемый.

В любом случае, внешняя политика становилась его сильнейшим козырем. Начинали накапливаться ощутимые достижения, и в тот год они все еще пользовались внутри страны всеобщей поддержкой.

Мы поступаем совершенно оправданно, отказываясь рассматривать мирное сосуществование как особую форму классовой борьбы.

Эдуард Шеварднадзе, июль 1988 г.

Мы исходим из классового характера международных отношений…

Активное участие в разрешении общих для человечества проблем не должно давать повода притормаживать борьбу за социальное и национальное освобождение.

Егор Лигачев, август 1988 г.

Очевидно, что применение силы или угроза силой не могут и не должны быть инструментом внешней политики.

Михаил Горбачев в Организации Объединенных Наций, 7 декабря 1988 г.

Конец мая 1987 года, прелестный вечер, под громадной люстрой большого зала приемов в Спасо—Хауз собралась пребывавшая в постоянном движении толпа гостей. Один из них, американский журналист, подойдя ко мне, сказал: «Только что со мной произошел удивительно странный случай. Позвонил мне советский приятель и спросил, правда ли, что иностранный самолет сел на Красной площади. Казалось, полный бред, но, коль скоро по пути сюда я проходил мимо, то решил взглянуть: чем черт не шутит. И знаете, точно — там сидит «чессна», вся в оцеплении. Опознавательные знаки вроде немецкие, но, когда я спросил милиционера, что это за самолет, тот лишь выговорил: «Какой самолет?» — и уставился на меня невидящим взглядом».

Таким вот образом я впервые услышал о самолете, на котором девятнадцатилетний немец из ФРГ, Матиас Руст, пролетел от Гамбурга до импровизированной посадочной площадки возле кремлевской стены.

Жизнь иностранца в Москве всегда тяготела к безрадостному, а то и мрачному существованию. А потому история молодого человека, у кого хватило дерзости оставить с носом хваленую советскую систему противовоздушной обороны (систему, которая не раздумывая сбивала потерявшие курс пассажирские лайнеры) стала предметом множества шуток на вечерних коктейлях. Злословие обуяло не только иностранцев: многим советским гражданам по душе пришлось неудобство, ощущаемое их стражами в военной форме, которые обыкновенно относились к гражданской публике с надменной самоуверенностью, вызывавшей желание раз–другой осадить вояк. К тому же, «чессну» никак нельзя было отнести к военной угрозе.

Так что меня не удивило, когда на нашем следующем приеме Виктор Суходрев, исполнявший обязанности главы американского отдела МИД, хорошо всем известный как переводчике английского у советских руководителей, приветствовал меня такими словами:

— Вы слышали? Красную площадь переименовали!

— Что вы говорите! И как же ее теперь называют?

— Ну, Шереметьево-3, само собой.

Шереметьево-1 и -2 это названия двух аэропортов близ Москвы, осуществляющих международные перелеты.

Предавался ли шуткам по поводу выходки Матиуса Руста Горбачев, я не знаю. Едва ли ему по душе пришлось свидетельство того, что противовоздушная оборона его страны дырява. Тем не менее, с точки зрения политической этот постыдный инцидент случился в подходящее время.

Одним из главных препятствий на пути к внешней политике, рассчитанной на большее сотрудничество, была советская военщина. С самого начала своего правления Горбачев дал понять, что военные не будут играть той важной роли, что при Брежневе и Черненко: министр обороны, маршал Сергей Соколов, не получил статуса полноправного члена Политбюро, как то традиционно делалось. К тому же Горбачев носился тогда с новыми, еще плохо проработанными концепциями, вроде «оборонной достаточности».

Выходка Руста дала Горбачеву шанс перетряхнуть советское военное командование, и он проделал это незамедлительно. Немецкий самолет приземлился на Красной площади 28 мая, а всего два дня спустя, 30 мая, министр обороны Соколов был заменен. Как и командующий войсками ПВО наряду с рядом других генералов. Подбирая нового министра обороны, Горбачев использовал классический маневр политика, создающего систему руководства из лично преданных ему назначенцев на ключевые посты: обойдя большинство высших офицеров, он отобрал генерала, уступавшего им несколько ступенек в старшинстве. В данных обстоятельствах у генсека были все основания полагать, что неожиданное продвижение по службе обеспечит ему личную преданность Дмитрия Язова.

Внешне грубо отесанный, краснолицый, ростом далеко за метр восемьдесят, шестидесятитрехлетний Язов оказался грубоватым и простоватым на язык, но в личном плане приятным солдатом. Позже он признается на одной из встреч, что авария на Чернобыльской атомной станции заставила его основательно пересмотреть свои взгляды. До апреля 1986 года Язов искренне верил, что ядерную войну можно вести и в ней можно победить; Чернобыль же убедил его в том, что ни то, ни другое невозможно. На деле, нации грозит уничтожение, даже если ядерное оружие не будет пущено в ход, поскольку обычные бомбардировки атомных электростанций способны превратить в необитаемое пространство целые страны.

Другой ключевой фигурой среди военных в то время был маршал Сергей Ахромеев, начальник советского Генерального штаба. Родившийся в один год с Язовым, он обошел его по воинскому званию, став маршалом Советского Союза (соответствует пятизвездному генералу в армии США), в то время как Язов был все еще трехзвездным. Тем не менее, хотя Ахромеев и подчинялся Язову как министру обороны, он был ближе к Горбачеву. Как правило, Ахромеев был старшим представителем советских военных, участвовавших в связанных с разоружением встречах на высоком уровне, где он играл ключевую роль в переговорах с американскими официальными лицами.

Ахромеев был солдатом из солдат, по службе он возвысился из самых низов. Как–то в застольной беседе он вспомнил о своем боевом крещении, принятом в качестве сержанта морской пехоты при обороне Ленинграда в начале второй мировой войны. Первую военную зиму он провел буквально в окопах, ни на одну ночь не имея крыши над головой. Вскоре он был произведен в офицеры и быстро рос, еще до конца войны став командиром танкового батальона.