Сам Горбачев настойчиво говорит о себе, как о подлинном и радикальном реформаторе. И, на мой взгляд, эта его оценка справедлива. Те, кто стали бы отказывать ему в какой бы то ни было побудительной роли в освобождении страны от коммунистического строя, оказались бы слепыми перед очевидным фактом: Горбачевские инициативы в 1988–м. 1989–м и в начале 1990–го дали возможность независимым политическим силам подорвать и в конечном итоге уничтожить монополию Коммунистической партии на политическую власть. Его поддержка политической открытости и демократических перемен не всегда была последовательной, а порой преследовала и собственные цели Горбачева, но факт остается фактом: никакой фундаментальной перемены не могло бы произойти, пока Коммунистическая партия цепко держала власть в кулаке. В отличие от большинства своих коллег по Политбюро Горбачев с 1988 года как правило выступал на стороне демократических перемен, а не на стороне узких интересов Коммунистической партии. Когда же он этого не делал, то для того, чтобы избежать отстранения от власти, прежде чем успеет осуществить свои программы.
Его суждения, конечно же, не всегда были безупречными, и многих его ошибок (детально рассмотренных в моем повествовании), вероятно, можно было бы избежать. Но факт остается фактом: несмотря на свой временный союз с противниками реформы зимой 1990–1991 годов, Горбачев последовательно отказывался пойти на использование силы, чтобы самому удержаться у власти. Он был, на деле, первым в истории русским руководителем, использовавшим силу не в качестве первого, а в качестве последнего средства, Горбачев сам говорил о том, что все его предшественники, приходившие к власти с надеждами на реформу, опускали руки, стоило им лишь почуять угрозу собственному положению. Горбачев мог бы провозгласить президентское правление — и не один раз — в 1990 или 1991 году и привлечь на свою сторону репрессивные силы советского общества, однако, даже порой подходя рискованно близко к этой черте, он в конце концов отказывался сокрушить эмбриональные демократические структуры и деяния. За такую услугу и за такой прецедент Россия обязана Горбачеву уважением, которое ему еще предстоит обрести.
————
Значительно наследие Горбачева и во внешней политике. Всего за несколько лет он из догматического защитника традиционных националистических, обособленных, нетерпимых советских подходов превратился в поборника всеобщих человеческих ценностей. Его отказ от идеологии классовой борьбы был крайне необходим, коль скоро стране предстояло преодолеть порожденные большевистской революцией изоляцию, враждебность и постоянную напряженность в отношениях с внешним миром.
Горбачев не стоял у истоков особой программы, которая в конечном итоге привела к окончанию холодной войны и уничтожила раздел между Востоком и Западом, Зато он пришел к пониманию того, что Советский Союз может выиграть от присоединения к остальному миру, и, осознав это, внес решающий вклад в выработку идеологического обоснования установления мира со всем миром.
Идеологические декларации не имели бы большого смысла, если бы свидетельствовали всего лишь о смене риторики. Но они означали большее, ибо в соответствии с ними Горбачев устанавливал новые ориентиры для советской внешней политики. Соглашаясь сокращать вооружения в конечном счете на основе качества (а не на основе пропорциональных сокращений, которые сохраняли бы советское превосходство), покончить с советским вмешательством в конфликты повсюду, позволить Восточной Европе выйти из советской сферы, содействовать объединению Германии и противостоять агрессии своего былого протеже на Ближнем Востоке, Горбачев действовал в соответствии с новым, им провозглашенным принципом, Каждое принятое им решение лежало в русле советских интересов, однако каждое из них отвечало и интересам других причастных государств.
Основывать внешнюю политику на «всеобщих человеческих ценностях» или «общечеловеческих интересах» — кому–то из доморощенных «реалистов» такое часто может представиться наивной, прекраснодушной сентиментальностью, но они ошибаются. Всякая внешняя политика, стремящаяся к разорению соседей или приобретению одностороннего преимущества за чужой счет, обернется в долгосрочной перспективе провалом и, прежде чем это случится, рискованный разрушительный конфликт принесет куда больше потерь как людских, так и материальных, чем способна оправдать любая достижимая выгода. Во взаимозависимом мире успешная внешняя политика должна твориться с таким искусством, чтобы учитывать интересы других стран.
Таков очевидный смысл положения, что внешняя политика должна основываться на общих интересах. Оно не означает, что стране следует позабыть о своих собственных интересах, скорее, означает, что ее интересы не следует воспринимать исключительно как интересы одного класса, одной группировки или национальности. Мировому сообществу не удастся воспользоваться преимуществами, появившимися с окончанием холодной войны, если оно не отыщет способа внедрить этот философский принцип в обыденную международную практику Без этого не бывать никакому Новому Мировому Порядку.
————
Достижения Горбачева впечатляют, но отнюдь не сбрасывают со счетов тот факт, что он явно не достиг более основательной цели: преобразовать Советский Союз в добровольную федерацию государств, управляемую властью закона и обладающую рыночной экономикой, развитой до уровня самых передовых промышленных стран в мире. Вероятно, то было недостижимой мечтой, какую нельзя осуществить за одно политическое поколение. Требовалось покрыть такое огромное расстояние, такие жесточайшие преграды преодолеть, да еще и на местности, погруженной во мрак, что не следовало предполагать, будто какому бы то ни было политическому лидеру под силу одолеть всю дистанцию.
Многие из соратников Горбачева считают, что ему удалось бы сохранить Советский Союз, пусть и в урезанном виде, без прибалтийских государств, если бы он в 1989–м и в начале 1990 года предложил такого рода конфедерацию, какую он готов был принять летом 1991–го. Руководители республик и лидеры националистических движений, утверждают они, оказались бы до того признательными, что не стали бы препираться из–за «подарка». А по мере же того» как пришлось бы преодолевать трудности управления экономической деятельностью в своих республиках, они бы быстро поняли, что нуждаются в некоторых центральных структурах.
Когда мы беседовали с Горбачевым в сентябре 1992 года, я спросил его об этом. Спросил, не считает ли он, что допустил ошибку, не поспешив даровать республикам подлинную автономию.
«Джек, теперь я вижу, что вы стали профессором, потому что вопрос ваш академический, — ответил он. — В каком–то абстрактном смысле, может быть, и верно, что я действовал слишком медленно, только мне не была дарована роскошь жить в абстракции. Я жил в суровом мире политической реальности. Позвольте вас спросить: что случилось бы со мной, предложи я конфедерацию в 1989 году?»
«Полагаю, Центральный Комитет снял бы вас на следующем же пленуме», — ответил я.
«Да, и, чтобы избавиться от меня, они поторопились бы провести заседание не откладывая. И без того, когда в начале 1990 года я заговорил о федерации, большинство Центрального Комитета было против. Мне приходилось все время сражаться с ними. У меня попросту руки не были развязаны, и не стоит судить меня так, будто руки у меня были свободны».[118]
В словах Горбачева был смысл, и этот смысл его реформистские критики не умели оценить ни тогда, ни сейчас. Горбачев не мог открыто встать на сторону политических решений, против которых решительно восставали партийные боссы. Ему приходилось вводить новшества после тщательной подготовки и порой даже прибегая к обману Он вынужденно маневрировал, чтобы остаться у власти, пока заставлял или хитростью убеждал партию делать то, против чего она была всегда. Даже иллюзии Горбачева иногда имели практический смысл — по крайней мере, на время.
