4. Приказ № 1 и армия
(В.П. Булдаков)
Принято считать, что роковым событием для революции стало появление Приказа № 1 Петроградского Совета. Этот документ считали едва ли не продуктом германского Генерального штаба. На деле приказ следует скорее отнести к «самодеятельным» документам солдат петроградского гарнизона. Столь же естественным образом он распространил «завоевания революции» в столице на остальную армию.
Сознание солдат пережило потрясение: они нарушили присягу сакральной фигуре российского бытия — Царю. Отсюда «странности» их поведения: некоторые стали носить георгиевские медали оборотной стороной наружу, желая скрыть изображение императора, другие сдавали свои награды «на нужды войны». «Все они сняли с себя не только погоны, — писал человек, наблюдавший за ними в Екатеринбурге. — Почему-то, нося шинели в рукава, солдаты отстегивали на спине хлястик…»{2333} Повсеместно солдаты лузгали семечки, усыпая шелухой мостовые — по тротуарам они ходить перестали. А поволжские города провоняли усердно поедаемой воблой{2334}.
Война словно отодвинулась в прошлое. Дезертирство казалось теперь частью «законного» протеста против былых «притеснений». До революции из войск Северного фронта, наиболее близкого к столице, выбыло около 50 тыс. солдат, через два месяца их число увеличилось на 25 тыс.{2335} В апреле мирные жители ужасались: устремившиеся на «побывку» солдаты высаживали пассажиров, а битком набитые ими вагоны проседали, их крыши ломались{2336}.
Солдаты потянулись к политике. Желание отомстить тем, кто «затеял войну», становилось навязчивым. Известный журналист В. Амфитеатров-Кадашев свидетельствовал, что даже доктора оказывались плохи тем, что «слишком много солдат признали годными», а потому их самих следует отправить на фронт{2337}.
Чрезвычайно сильны среди солдат были антиофицерские настроения{2338}. Вовсе не случайно в ходе восстания развернулась настоящая охота на «предателей-немцев» из офицеров и генералов{2339}. Часто «немецкий след» был лишь предлогом. Судя по всему, произошедшее 28 февраля убийство командира ставшей впоследствии знаменитой «Авроры» капитана 1-го ранга Никольского было связано с его нежеланием «приветствовать революцию»{2340}. Многие расправы попадают в разряд массового исступления, но, похоже, в обществе происходящему сочувствовали[158]. Через два месяца после бойни офицеров в Гельсингфорсе попытка политических лидеров добиться назначения пенсий всем семействам лиц, погибших в ходе переворота, была отвергнута. Матросы и солдаты не желали, чтобы вспомоществование получали родственники убитых офицеров{2341}. Одновременно возник культ революционной жертвенности: 17 марта торжественно хоронили убитых при беспорядках двух матросов. На месте погребения решено было установить памятник{2342}. Некоторые считали, что «в Кронштадте мятеж был наиболее жестоким и имела место самая чудовищная резня», так как там квартировались исправительные батальоны армии и флота{2343}. Обычно они мстили тем командирам, которые всем своим поведением воплощали в себе неизменность существующего порядка вещей{2344}. Адмирал Р.Н. Вирен, «воспитывавший» матросов чисто репрессивными мерами, был публично расстрелян, а тело его было сожжено на площади перед Морским собором{2345}. И, хотя особенно пострадали офицеры из этнических немцев, широкое распространение получили представления о том, что их убийства организовывали агенты немецкой разведки. Озверевшие «защитники отечества» словно искали подходящих кандидатов на заклание. В Пскове их жертвой стал полковник Самсонов, начальник распределительного пункта. Считалось, что он изводил солдат, включая выздоравливающих фронтовиков, всевозможными придирками. Ему «повезло»: его застрелили в собственном кабинете несколькими выстрелами в упор{2346}. В Твери на площади солдаты убили губернатора Н. фон Бюнтинга, потомственного дворянина, гофмейстера, православного. Ему выстрелили в спину, а затем добили штыками{2347}.
Впрочем, чаще дело ограничивалось мирным устранением неугодных командиров. В Архангельске 2 марта волнений в войсках не было, но с 19 марта началось списание с судов офицеров, подозреваемых в симпатиях к старому строю и к Германии{2348}. 4 марта из Владивостока вице-адмирал Шульц сообщал, что «присоединение флота и порта к новому строю прошло без всяких инцидентов», а 5 марта предписал нижним чинам выбирать представителей в Совет рабочих депутатов и Комитет по охране города. Здесь матросы также стали самочинно «увольнять» офицеров{2349}. Из Сарапула вольноопределяющийся сообщал, что у них был смещен батальонный командир штабс-капитан Гебель, «чистокровный деспот — немец». Но были и другие офицеры. Один из них заверил: «Пока в строю, я — офицер, а вне — ваш товарищ»{2350}.
Армия, основывающаяся на прежних принципах субординации, уже не могла существовать — об этом заявляли все солдаты на общем собрании Петроградского Совета 1 марта. Приказ № 1 был в полном смысле вытребован у членов Исполнительного комитета солдатами, основывающихся, в свою очередь, на решении общего собрания Совета. Самый его текст был сформулирован Н.Д. Соколовым «без всяких голосований» по требованиям насевших на него солдат. H. H. Суханов утверждал, что приказ был «в полном смысле продуктом народного творчества, а ни в коем случае не злонамеренным измышлением отдельного лица или даже руководящей группы»{2351}. Сам Соколов от авторства приказа отмежевывался.
В тексте Приказа, появившегося вечером 1 марта, говорилось о необходимости избрания «во всех ротах, батальонах, полках, батареях, эскадронах» особых солдатских комитетов; о командировании представителей в Совет рабочих депутатов; о подчинении политических выступлений в войсках столичному Совету; о неисполнении приказов военной комиссии Государственной Думы в случае, если они противоречат постановлениям Совета; о переходе всего вооружения в ведение солдатских комитетов; о соблюдении «строжайшей воинской дисциплины» в строю и необязательности отдания чести офицерам вне службы; об отмене прежней системы титулования офицеров и генералов (от благородия до высокопревосходительства) и заменой их общим «господин» (будь то прапорщик или генерал); воспрещение офицерам «тыкать» нижним чинам{2352}.
Приказ был быстро размножен в тысячах экземпляров. Он «возбудил в солдатах совершенно несбыточные надежды и вызвал вполне справедливое возмущение в офицерской среде»{2353}. Большинство офицеров испытало от его появления шоковое состояние, несмотря на то что одновременно появилось обращение Совета к «революционным офицерам, смело выступившим на защиту народа»{2354}. Приказ способствовал разъединению, а не сплочению товарищей по оружию. Не случайно иные солдаты на фронте просили обращаться к ним по-старому; некоторые офицеры не без оснований полагали, что «выканье» приведет к растущему взаимному отчуждению{2355}. Генерал Крымов написал страстное письмо военному министру Гучкову, требуя не допускать в армии политической агитации. Прочитав это послание П.Н. Врангелю, он разрыдался{2356}. Впрочем, уже в марте в самом Исполкоме Петроградского Совета стали говорить, что Приказ № 1 был «ошибкой»{2357}.
