«Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая, с некоторым недоумением писал в дневнике М. Пришвин 26 февраля. — А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражается одним словом “хлеб”». Как в начале вся жизнь государства была в слове “война!”, так теперь в слове “хлеб!”. Нечто подобное вечером 27 февраля писал А. Бенуа: «…Все дело в хлебе, иначе говоря, в войне, в фактической невозможности ее продолжать уже год назад…» При этом он отказывался верить в «осмысленность всего того, что творится, в какую-то планомерность»{2278}.
В результате забастовок людская масса вылилась в открытое пространство столицы. «Праведный» гнев толпы постепенно заставил забыть о присяге не только солдат, но и низших офицеров. Впечатляли лозунги: «Хлеба!», «Хлеб!, «Мир!», «Свобода!, «Долой войну!», «Долой правительство!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует демократическая республика!», «Да здравствует армия!» Один вид голодных, орущих женщин, сутками простаивающих в очередях за хлебом, делал людей «революционерами». Пришвин запечатлел уличную сценку, почти символичную. «И кого ты тут караулишь!» — спрашивает женщина знакомого солдата, который все больше сомневается: зачем караулить «внутреннего врага». Массовые переходы солдат на сторону восставших начались вечером 26 февраля{2279}.
Кое-где женщины даже вступали в настоящие бои с полицией. Наблюдатели отмечали массу «хулиганствующих» подростков. Революционные «вожди», партийные функционеры, и «сознательные» рабочие были незаметны. В февральские дни лидером толпы мог стать случайный человек. Существует информация, что некоторые большевики и анархисты планировали в это время «тыловую революцию», составной частью которой была «порча водопровода и телефонов»{2280}. Но вряд ли они успели повлиять на взрыв массового недовольства.
Отчаянная решимость демонстрантов была столь велика, что они перестали реагировать на предупредительные выстрелы{2281}. Революция выглядела не только стихийной, но и беспартийной; «революционерами» сделались все. По улицам разъезжали грузовики, полные вооруженных солдат, некоторые солдаты гоняли по улицам на офицерских лошадях, повсеместно проходили обыски квартир и чердаков{2282}. Наблюдались элементы погрома: обилие случаев хулиганства, грабежа магазинов, провокаций по отношению к полиции — причем в последних оказались замечены не только фабричные подростки и «темные элементы», но и гимназисты. Одного английского журналиста поразил удивительно пестрый — «гротескный» — состав увешанной всевозможным оружием революционной толпы (солдаты, рабочие, студенты, хулиганы, освобожденные уголовники), занятой главным образом демонстрацией своей «силы», а не сколь-либо осмысленными действиями{2283}.
27 февраля стал днем победы революции. Около 2 часов дня восставшими был занят Таврический дворец. Возник своего рода легитимный центр народной власти{2284}. Окончательно капитулировала полиция. Начался разгром полицейских участков. Гарнизон перешел на сторону восставших. Вечером состоялось последнее заседание царского правительства. Растерянным министрам ничего не осталось иного, как тайком, через черный ход выбраться из Мариинского дворца{2285}.
Ставка практически ничего не знала о происходящем в Петрограде. Лишь вечером 27 февраля поступила телеграмма с просьбой о присылке с фронта надежных частей. Под вечер того же дня в столицу был отправлен Георгиевский батальон, часть собственного Его Величества пехотного полка, технические части. 28 февраля генерал М.В. Алексеев назначил к отправке несколько полков с Северного, Западного и Юго-западного фронтов. Но они безнадежно запаздывали. Днем 27 февраля в столице уже была создана Военная комиссия Временного комитета Государственной думы, получившая также название «штаба» Керенского. В ночь на 28 февраля начальником петроградского гарнизона и комендантом Петрограда стал подполковник Генерального штаба Б.А. Энгельгардт. Революция теперь опиралась на «свои» войска. Утром 28 февраля, по сообщению Хабалова, в его распоряжении осталось «4 гвардейских роты, 5 эскадронов и сотен и 2 батареи». Все прочие войска либо перешли на сторону революции, либо заняли нейтральную позицию. «Отдельные солдаты и шайки бродили по городу, стреляя в прохожих и обезоруживая офицеров», — отмечал очевидец{2286}.
Нет смысла связывать произошедшее с деятельностью левых партий и тем более «немецких пропагандистов». «Революционные партии не имели возможности наладить систематическую пропаганду в войсках — этому препятствовала текучесть состава запасных частей… — считал генерал А.А. Керсновский. — За революционеров работал весь уклад жизни отравленного тыла и весь порядок службы и безделья перегруженных “пушечным мясом” запасных полков». К тому же солдаты руководствовались совершенно иными — весьма противоречивыми, неожиданными, но отнюдь не революционными — устремлениями. Так, выдающуюся роль в Февральской революции сыграли солдаты тех запасных батальонов, где было много этнических украинцев. Некоторые из них понимали революцию как возвращение к ситуации 1654 г., когда, как считалось, Украина вступила в федеративные отношения с Россией. Некоторые солдаты и офицеры украинского происхождения были столь возбуждены переворотом, что намеревались отметить это событие залпами из специально разысканных старинных пушек{2287}.
2. Политики делают выбор
(В.П. Булдаков)
Недовольство властью не означает готовности сбросить ее. В партийных верхах царила растерянность. А.В. Тыркова, женщина, имевшая репутацию «единственного мужчины в кадетском ЦК», описала в дневнике почти символическую сцену. 27 февраля М.В. Родзянко с А.И. Гучковым собирались отправить телеграмму царю, а графиня С.В. Панина уговаривала их идти к солдатам. Лидеры октябристов отговаривались: «Пусть они сначала арестуют министров». Положение спас Милюков, который «привел солдат к Думе»{2288}.
Бывают исторические моменты, когда «оппозиционерам» приходится выступать в роли революционеров. Российские либералы оказались «революционерами поневоле» — к этому их подтолкнули не столько левые депутаты Думы, сколько события на улице. Состав Временного комитета Государственной думы был избран Советом старейшин. В комитет вошли представители всех фракций Думы (кроме крайне правых) — М.В. Родзянко, В.В. Шульгин, Н.В. Некрасов, В.Н. Львов, П.Н. Милюков, А.Ф. Керенский и Н.С. Чхеидзе и др.{2289} Но вызванный народным возмущением переворот не смог ограничиться чисто политической сферой.
Самое поразительное в революции, происшедшей в разгар войны, было то, что за императора, стоящего во главе далеко не сломленной армии, не вступился никто. Даже члены Синода 26 февраля демонстративно отказались выступить с осуждением революционного насилия, мотивируя это тем, что еще не известно, «откуда идет измена»{2290}. Между тем в Ставке имели довольно смутное представление о происходящем в столице. Днем 28 февраля, выполняя приказание Николая II, генерал Н.И. Иванов с батальоном георгиевских кавалеров отправился в Петроград, рассчитывая утром 1 марта прибыть в Царское Село. Но скоро выяснилось, что любая часть с фронта, направленная на усмирение восставших, рискует оказаться распропагандированной, а железнодорожные пути, ведущие к столице, уже контролировались Временным комитетом Государственной думы. К тому же Иванов оказался дезориентирован телеграммой начальника штаба Ставки М.В. Алексеева о том, что «воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России». Попытку избежать насилия предпринял вел. кн. Павел Александрович, предложивший императрице издать манифест с обещанием «ответственного министерства». Его предложение было отвергнуто Александрой Федоровной, назвавшей проект манифеста «идиотским»{2291}.
