Крестьянин по-прежнему ориентировался на старый коллективный опыт, а не на индивидуальное дерзание. В этих условиях само существование отрубников и хуторян, многие из которых даже преуспели в условиях войны, раздражало общинников. Отсюда растущий натиск на этот так и не консолидировавшийся социальный слой, поставлявший основную массу товарного зерна{2595}. Объективно крестьяне осуществляли архаизацию сельскохозяйственной экономики.
Рецессия затронула не все аграрные регионы России. Так, в Сибири в 1917 г. благодаря благоприятным погодным условиям и земельным захватам зерновое производство расширилось (к осени образовались значительные излишки хлеба), мясомолочное хозяйство практически не пострадало. Более того, благодаря повышению закупочных цен выросли заготовки масла. Даже слабость инфраструктуры, разрыв хозяйственных связей, изношенность сельхозинвентаря не дестабилизировали ситуацию{2596}. Отсюда видно, что война и революция оказали разрушительное воздействие главным образом на те регионы России, которые ранее уже находились в кризисном состоянии.
Все это не могло не сказаться на поведении крестьянства, предпочитавшего придерживать зерно и накапливать деньги. К концу весны выяснилось, что продовольственная разверстка не дает ожидаемого результата. По данным 2070 волостей, которыми была принята разверстка на 118,2 млн. пуд., сельскими сходами было разверстано по домохозяевам лишь 67,7 млн. пуд. Общие же итоги разверстки составили около 100 млн. пуд. Заготовительные операции не давали нужного количества хлеба, к тому же его доставка затруднялась из-за плохой работы транспорта{2597}. Кн. Кропоткин обвинял в этом государство, которое своей политикой «насадило дух себялюбивого сепаратизма и неуважения к праву и труду человека»{2598}.
Уже в мае-апреле из некоторых регионов стали поступать сообщения о противодействии торговцев и промышленников введению твердых цен и хлебной монополии. Такие явления отмечались в Симбирской, Херсонской и Черниговской губерниях. В Таврической губернии многие помещики оставляли поля незасеянными, гноили хлеб, если не удавалось сбыть его по спекулятивным ценам{2599}. Все это вызывало острое недовольство крестьян. Крупные хлебопроизводители отвечали соответственно. Так, Союз землевладельцев Ростовского округа постановил поставлять хлеб преимущественно армии и «лишать хлеба города, откуда приезжают агитаторы за 8-часовой рабочий день»{2600}. Конфликт на почве хлебной монополии разрастался. Это угрожало городам и, прежде всего, рабочим.
На протяжении 1917г. аграрный вопрос неуклонно перерастал в вопрос продовольственный: в одних регионах у крестьян накапливался «избыток» зерна (которое перегонялось на хозяйственно выгодный самогон), в других — сельские жители все острее ощущали недостаток хлеба насущного. Крестьянские комитеты где-то превращались в земельные, а где-то в продовольственные за теми и другими стояли сельские сходы. И чем основательнее становилась их власть, тем больше город отчуждался от деревни. Это означало неуклонное обострение продовольственного вопроса в общенациональном масштабе.
7. Солдатская масса: от войны к миру
(А.Б. Асташов, В.П. Булдаков)
К 1917 г. армия представляла собой гигантскую социальную массу: на фронте солдат и офицеров было 9620 тыс. (еще 2715 тыс. составляли лица, работавшие на оборону, — от строителей прифронтовой полосы до работников Красного Креста), в запасных частях военных округов числилось от 1,5 до 2,3 млн. солдат и офицеров. С февраля 1917 г. в гарнизоны внутренних военных округов стали поступать новобранцы 1898 года рождения, которым «по закону» полагалось быть призванными только в октябре этого года. Вслед за тем в армию хлынули уголовники, амнистированные в связи с желанием «защищать свободную Россию»{2601}. Сомнительно, чтобы они действительно горели подобными чувствами.
Громадное влияние на городскую политику оказывали солдаты тыловых гарнизонов, численность которых нередко превосходила местное население. В районе Петрограда (от Луги до Новгорода) наблюдалась невиданная концентрация войск — до 322 тыс.{2602} В сочетании с высочайшей концентрацией промышленных рабочих этот регион был наиболее социально взрывоопасен.
Солдаты в полной мере испытывали трудности гражданской жизни: дороговизну товаров первой необходимости, бытовое неустройство. К ним прибавлялись и армейские проблемы: усталость от военной службы, недовольство офицерами, занятиями, плохое продуктовое и вещевое довольствие. «Защитники Отечества», часто оказывавшиеся на одних и тех же предприятиях с рабочими, переживали общие с ними проблемы: антисанитарию и дороговизну. Солдаты все чаще уходили в отлучки, занимались спекуляцией, пьянством, ввязывались, а часто и сами вызывали городские беспорядки. Так или иначе они приближали городскую революцию — важнейший компонент нараставшего организационного коллапса{2603}.
Солдат вряд ли можно было отнести к здоровой части общества. Наиболее частым диагнозом тех, кто успел повоевать, был психоневроз, а также «снарядный шок». Значительное число солдат было подвержено депрессивному состоянию. По существу, «война машин» стала мощным психосоциальным стрессом. Его последствия проявлялись по-разному, но естественный выход, казалось, был один: прекращение войны, возвращение в нормальную обстановку. Революция обеспечила временную перверсию перманентной угнетенности в социально эйфорическое состояние. Но после этого мог последовать «откат» в агрессию. Последнему способствовало все большее распространение пьянства, связанное как с самогоноварением, так и с братаниями{2604}.
Религиозно-милитаристское обеспечение войны к 1917 г. выявило свою неэффективность. Частично это было связано с тем, что уровень религиозности офицеров был невысок{2605}. Некоторые солдаты прямо обвиняли «попов» в том, что «непрестанно нам сулят в облаках Орла, а в руки суют бомбы да винтовки, идти смело и геройски погибнуть за Веру, царя и дорогое и обильное наше отечество». Военному духовенству не удалось поддерживать морально-боевой дух войск{2606}. Призывы к миру солдаты воспринимали буквально. «…Жажда “замирения”, с неудержимой силой вспыхнувшая в солдатских душах, была не трусостью и шкурничеством, но прежде всего народно-творческим порывом к свободе, в смысле оправдания добра в мире», — писал Ф. Степун{2607}. Возможно, и так; однако в известные эпохи благие порывы имеют обыкновение получать низменные воплощения.
Серьезную проблему по-прежнему составляли различные виды симуляции. В 1917 г. членовредители, как и «укунтуженные» (новая форма симуляции),
вели себя вызывающе, несмотря на недовольство больничного персонала{2608}.
Говорили, что среди раненых, поступающих с фронта, «половина дезертиров, примазавшихся к больнице»{2609}. Лозунг мира без аннексий и контрибуций стал не просто стимулятором бегства с фронта, но и фактором тотальной деморализации солдатской массы.
