Насильственный роспуск Учредительного собрания, репрессивные декреты советской власти, осуждение «соборянами» условий Брестского мира («позорный договор»), первые жертвы и узники, закрытие монастырей показали, что возможности диалога церкви и государства исчерпаны{3022}. 8 сентября 1918 г. Поместный Собор прекратил свою работу. Конституция РСФСР 1918 г. лишила приходское и монашествующее духовенство избирательных прав{3023}.
Многомесячный кризис власти, казалось, закончился на III Всероссийском съезде Советов, открывшемся на следующий день после намеренно приуроченных к 13-й годовщине «кровавого воскресения» похорон жертв большевиков. Съезд Советов на сей раз подключил к себе и крестьянских депутатов. Любопытно, что из его делегатов полностью одобрили все декреты Советской власти 83,7%, к Учредительному собранию отнеслись отрицательно 54,9%, причем даже не все большевики одобрили его разгон{3024}. По партийному составу на объединенном съезде оказалось до 60% большевиков с сочувствующими, 25% — левых эсеров. III Всероссийский съезд Советов оказался многочисленным — едва ли не 2 тыс. (с учетом приезжавших стихийно к его закрытию 18 января). Именно здесь новая государственность обрела подобие своего лица — РСФСР, что откровенно рассматривалось как центр добровольного присоединения новых советских республик, вплоть до создания «всемирной» федерации Советов.
3. Большевики, интеллигенция, предприниматели
(В.П. Булдаков, М.К. Шацилло)
Октябрьско-ноябрьские бои в Москве вызвали сильнейшую тревогу среди интеллигенции. Муссировались слухи о страшных разрушениях в Кремле. В знак протеста 2 ноября подал в отставку нарком просвещения А.В. Луначарский, но СНК с этим не согласился. На следующий день нарком выпустил обращение «Берегите народное достояние». Но 4 ноября Московский ВРК заверил, что в результате боев «ни одно здание, имеющее археологическую ценность, не разрушено до основания или хотя бы частью»{3025}. Тем не менее члены Союза деятелей искусств выразили протест против случившегося.
А. Блок со своей поэмой «Двенадцать» отнюдь не стал выразителем позиций интеллигентского большинства. «Христос в “Двенадцати” не к месту… неловко, когда читаешь», — считал А. Ремизов{3026}. Сам он в 1918 г. в «Заповедном слове русскому народу» твердил: «Горе тебе, русский народ! …Необузданный в жадном стяжании, обокравший самого себя, расточитель наследия отцов, ты все промотал русский народ, сам заложился и душу продал….Будешь скитаться ты из рода в род со скорбью своей безысходной… духу не хватит тебе разорвать цепи». Напротив, А. Белый весной 1918 г. сочинил поэму «Христос воскрес» — все зависело от угла зрения на происходящее. Творческие люди пытались уловить в происходящем некий высокий смысл. «…Смертелен закон революции, но эта смерть — для зачатия новой жизни…» — писал, к примеру, Е. Замятин{3027}.
Луначарский приложил немало сил для привлечения представителей старой культуры, планировал создать «Государственную Комиссию по народному просвещению», «Государственный Театральный Совет» и «Комиссию Искусства и Национальных Дворцов». Но, похоже, рвались сотрудничать с наркомом только В.Э. Мейерхольд, В.В. Маяковский и О.М. Брик, причем последний вел себя непоследовательно, иной раз публично «отрекаясь от социализма». Позднее С. Маковский предложил Луначарскому стать посредником между ним и «всеми художниками»{3028}.
Научная общественность поначалу реагировала на переворот однозначно. 21 ноября 1917 г. Общее собрание Академии наук утвердило текст обращения, подготовленного комиссией в составе А.С. Лаппо-Данилевского, С.Ф. Платонова, М.И. Ростовцева, А.А. Шахматова. В нем говорилось: «Великое бедствие постигло Россию: под гнетом насильников, захвативших власть, русский народ теряет сознание своей личности, своего достоинства; он продает свою душу и, ценою постыдного и неравного сепаратного мира, готов изменить союзникам и предать себя в руки врагов… Россия не заслужила такого позора: всенародная воля вручает ответственное решение ее судьбы Учредительному собранию»{3029}. Однако некоторые академики склонялись к сотрудничеству с большевиками. Так, бывший министр просвещения Временного правительства известный востоковед С.Ф. Ольденбург неожиданно уверовал в искренность Ленина (хотя решительно отказывался верить Троцкому и Луначарскому){3030}.
Университетская профессура поначалу горячо протестовала против большевистского переворота в соответствующих резолюциях{3031}. 9 декабря ученый совет Казанского университета присоединился к своим коллегам из Харькова, заклеймившим «группу фанатиков и темных дельцов», захвативших власть накануне Учредительного собрания «с помощью обманутой ею вооруженной толпы». Профессора выступали за продолжение войны, опасаясь, что заключение сепаратного мира с Германией «исторгнет Россию не только из ряда великих держав, но и из семьи народов, создающих общим трудом науки, искусства и промышленность…»{3032} Но не все столь резко реагировали. В январе 1918 г. созванное по инициативе президиума Академии наук совещание представителей высших учебных заведений и научных учреждений постановило учредить особый Российский совет ученых для защиты автономии научных учреждений. При этом деловое сотрудничество с властью не исключалось. Вскоре совет Политехнического института постановил войти в деловые отношения с СНК. В феврале 1918 г. совещание представителей Академии наук и ректоров высших учебных заведений, обсудив вопрос о «вступлении в деловые отношения с властью, распоряжающейся финансами государства», признало невозможным избегать «таковых сношений»{3033}. Пытались сотрудничать с большевиками и такие видные ученые и общественные деятели, как Н.Н. Кутлер, И. X. Озеров, М.И. Боголепов, А.И. Буковецкий{3034}.
В ответ на большевистский декрет о печати, предусматривающий закрытие «буржуазных» газет, 26 ноября 1917 г. Союз русских писателей выпустил однодневную «Газету-протест». В числе ее авторов были представители самых различных литературно-творческих и общественно-политических групп — В. Короленко, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, Е. Замятин, Ф. Сологуб, В. Засулич, А. Потресов, П. Сорокин, М. Неведомский и другие. Названия статей говорили сами за себя: «Слова не убить», «Осквернение идеала», «Красная стена», «Слуги дьявола», «Насильникам», «Протест против насилий над печатью» и т. п. Но это скорее походило на чисто ритуальную акцию, нежели на готовность противостоять «узурпаторам».
Гиппиус и Мережковский просили «свести с Луначарским, — писал К. Чуковский. — Вот люди! Ругали меня на всех перекрестках за мой якобы большевизм, а сами только и ждут, как к большевизму примазаться». Эта литературно-супружеская пара хотела не только избежать «уплотнения», но и всерьез надеялась на кинопостановку «Павла» и «Александра» Мережковского. «Уверен, что чуть только дело большевиков прогорит -Мережк<овские> первые будут клеветать на меня», — вздыхал Чуковский{3035}. Между прочим, Луначарский сразу же оброс своего рода свитой, среди которой особенно заметна была Л.М. Рейснер, которая видела свою миссию в том, чтобы не допускать до наркома «всех, кто влезет из жадных до пирога»{3036}.
